– Это для всех одинаково.
– Нет: вам, например, удобнее мне плевать в мою кашу, чем мне очищать ее от вашего брения.
– Не понимаю.
– Не моя вина в том. Дело просто и очевидно: вы свободно проповедуете кого встретите, что надо, чтобы веры не было, а за вас заступятся, если пошептать, что надо бы, чтобы вас не было.
– Да, так вот вы чего хотите: вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порезали!
– А вы разве не того же хотите, чтобы нас порезали?
– Господа, позвольте, – вмешался Туганов. – Вы, молодой человек, – обратился он к учителю, – не так понимаете отца протопопа, а он горячится. Он как служитель церкви негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать авторитет церкви и уничтожать в простых сердцах веру. Так ведь, отец Савелий?
– Совершенно так.
– И конечно, ему очень досадно, что людям, преследующим свою задачу вкоренять неверие, дело их удается.
– Больше и легче, чем мне удается моя задача воспитывать в том же народе христианские принципы, – подсказал Туберозов.
Омнепотенский улыбнулся и отвечал:
– Что ж, – стало быть, народ не хочет вашей веры.
– Он ее не знает, – прошептал про себя протоиерей, а громко ничего не ответил.
– Он находит, что ему дорого обходится ваша вера, – продолжал поощренный молчанием Туберозова Омнепотенский.
– Ну, однако, никак не дороже его пьянства, – бесстрастно заметил Туганов.
– Да ведь пить-то – это веселие Руси есть – это национальное, славянофилы стоят за это. Да и потом я беру это рационально: водка все-таки полезнее веры: она греет.
Туберозов вспыхнул и крепко сжал в руке рукав своей рясы. Туганов остановил его, тихо коснувшись до него рукою и, взглянув на Омнепотенского, сказал:
– Ну это вы очень ошибаетесь.
– Я гляжу на это с точки зрения рациональной, а не идеалистической.
– И я также гляжу с рациональной, – отвечал Туганов: – вера согревает лучше, чем водка: все добрые дела мужик начинает, помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ходят, – водки напившись. Вы, вероятно, природный горожанин?
– Да, – отвечал Омнепотенский.
– Да; ну тогда это вам нельзя ставить и в суд, а вы спросите любого сельского жителя: кто в деревне лучший человек? – почти без исключения всегда лучший сын церкви: лучший христианин, лучший прихожанин.
– Впрочем, откупа уничтожены экономистами, – перебросился вдруг Омнепотенский. – Они утверждали, что чем водка будет дешевле – тем меньше будут пить.
– Что ж, экономисты ведь такие же люди, как и все, и могут заблуждаться.
– А между тем они с уверенностию отрицали всякую другую теорию, которая не их.
– Это тоже общий недостаток всех теоретиков, а в такие форсированные времена, какие мы переживаем, ошибаться и нетрудно.
– Старые времена очень хороши были, – с язвительностию заметил Омнепотенский.
– Всегда добро было перемешано со злом, и за старые времена ратовать не стану. Уже они тем виноваты, что все плохое в новом режиме приготовлено долголетним старым режимом.
– Новые люди стремятся вперед.
– И очень шибко, – согласился Туганов, – шибче, чем это может быть полезно: они порвали связь с прошлым, с историей, и… с осторожностью. Это небезопасно.
– Для кого-с?
– Прежде всего для них самих.
– Отчего для них?
– Да их могут уволить.
– Шпионы?
– Нет, просто мошенники.
– Мошенники-и!
– Да. Они ведь всегда заключают узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться замаскированным. Вот здесь и погибель всего. И это сделает не правительство, не партионные враги, а просто всё это пошабашут мошенники, и затем наступит поворот.
Вышла маленькая пауза. Омнепотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину, но ничего не прочел в ее взгляде. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры снега. Учитель искал поддержки: он взглянул в этом чаянии на Термосёсова, но Термосёсов даже как будто с умыслом на него не смотрит; как будто просто дает чувствовать, что ты, брат, совсем особая сторона, и я тебя и знать не хочу.
Варнава понял, что надо было или прибавлять энергии и идти отчаяннее и смелее, или просто бросить все и ретироваться.
Он выбрал первое.
– По моему мнению, – сказал он, – что бы кто ни говорил, а все-таки нынешние времена гораздо лучше прежних.
– Еще бы. Бессудная земля лежала как блудница, лишенная права свидетельствовать за себя, а нынче она судит себя своей совестью.
– Да суд-с… Что ж, суд всего не устроит. Устроит все…
– Более широкая свобода, – подсказал Туганов, видя, что Омнепотенский оробел.
– Да-с, – смело ударил Омнепотенский.
– Ну да, да, да: к ней всё и идет.
– А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется. Кто вам ее даст?
– Да порядок, или лучше сказать, беспорядок вещей убедит, что ее надо дать для общей пользы.
– И выходит, что все это, за что стоят консерваторы, может отлично лопнуть, – совсем неожиданно сказал Омнепотенский.
– Да, к сожалению, это не представляется невозможным, – опять не противоречил ему Туганов.
– И тогда опять лучшие люди будут гибнуть.
– Да, как и всегда бывало, – отвечал Туганов.
– Ну и выходит все-таки, – сказал Омнепотенский, – что все, как оно есть, так вечно оставаться не будет.
– Про то же тебе и говорят, – отозвался из-за стула дьякон Ахилла.
– А вам про что же говорят, – поддержал дьякона в качестве единомышленника Термосёсов.
– Я говорю, что радикальное тут надобно лекарство, – отвечал всем зараз сконфуженный Омнепотенский.
– Конечно, радикальное. Пармен Семенович вам про то и говорят, что радикальное, – внушал Термосёсов, нарочно как можно отчетистее и задушевнее произнося имя Туганова.
– А это радикальное лекарство не опека, а опять-таки…
– Опять-таки свобода, – досказал, поднимаясь с дивана, Туганов, – и свобода, почивающая на том доверии, которое имеет Государь к народу, разбивая его вековое рабство, не боясь всех пуганий.
– Однако, как это скучно толковать с ними, – шепнул он, выходя из-за стола, Туберозову, но не получил от него никакого ответа, а снова был атакован Варнавой.
– Позвольте, мне кажется, вам, верно, не нравится, что теперь все равны.
– Нет-с, мне не нравится, что не все равны. – Омнепотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:
– Все, все должны быть равны.
– Да ведь Пармен Семенович вам это и говорят, что все должны быть равны! – отгонял его от предводителя Термосёсов. – О чем вы спорите? Вы сами не знаете, о чем вы говорите.
– Чурило ты! – отозвался к Варнаве Ахилла.
– Ах оставьте, сделайте милость, я не с вами и говорю, – отрезал Ахилле Омнепотенский. – Я говорю, что все должны быть равны.
– Да с вами именно об этом никто и не спорит, – успокоил его Туганов.
– Вам, верно, Англия нравится, – метнул ему Варнава. – Эти перелеты Омнепотенского более не сердили Туганова и даже показались ему вдруг очень забавными.
– Да, мне очень нравится Англия, – отвечал он.
– Вот видите: я это отгадал! – воскликнул Омнепотенский. – Она именно в том, верно, вам нравится, в чем мы на нее похожи.
– Но там же-с лорды есть, лорды, лорды.
– Да, там это старо и подгнивает уж, а у нас недавно свои новые лорды заведены.
– Наше дворянство тоже не новость-с.
– Да-да, что же дворян считать: они уже выведены в расход и похерены.
– А вам, конечно, и досадно, и жаль, что исчезли сословные привилегии.
– Нет, мне жаль, что они не исчезли, а даже вновь создаются: исчезли лорды грамотные, теперь безграмотные учреждены.
– Кто же это такие, это привилегированное у нас сословие? – спросил Омнепотенский.
– Мужики.
– Что-о-с! Да в чем же заключаются их привилегии?
– А в чем заключаются привилегии лордов?
– Не знает, – громко буркнул Термосёсов.
– Позвольте-с!
– Да ничего, – не знаешь, – отозвался Ахилла.
– Наши мужики имеют свой сословный суд, которого кроме их никто не имеет.
– Да вот вы как! – отвечал Омнепотенский.
– А вы как?
– А вы же как? – смеясь, отозвался в ноту Туганову Термосёсов.
– Я имею об этом свои суждения, – отвечал раскрасневшийся Омнепотенский.
– Да разве, разве обо всяком предмете можно иметь несколько суждений? – ядовито обрезывал его Термосёсов.
– Одно будет справедливое, другое – несправедливое, – проговорил Дарьянов.
– Ведь правда-то одна бывает или нет? – внушал Варнаве дьякон.
– Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую – не проведете, – втверживал Термосёсов.
– И прямая всегда будет кратчайшая, – пояснял Дарьянов.
Туганов в душе смеялся над этой дружной поддержкой, которую встретило его последнее шутки ради сказанное замечание, а Омнепотенский злился.
– Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить, – кричал он. – Я один, а вы все вместе говорите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что ничего старинного не уважаю и что теперь надо дорожить всякими средствами, чтобы образовать народ.
