Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже сам архитектор отказался: «ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!» Уж Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то нарисовал, а как выводить – не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:
– Ух ты-ы!.. такого навертим – ахнут!.. Скорняк и посмеялся:
– Поставить тебя заместо того хохла – вот и ахнут!..
В кабинете – «сбор всех частей», как про большие пожары говорится: отец советуется, как быть. Горкин – «первая голова». Василь-Василич, старичок Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен, мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит, от его полушубка кисло пахнет, под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит в план.
– Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. – говорит он безрукому, – вазы на стенах, какие-то шары в окнах… столбы винтами?.. это тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался…. за архитектора его взяли!..
– Я так прикидываю-с… ежели в формы вылить-с?.. – опасливо говорит безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:
– Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим, вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..
Отец кажет ему кулак.
– Это тебе не гиря, не болванка… выльем! Чего ты мне ерунды с маслом навертел?!. – кричит он на робеющего безрукого, – сдержат твои винты крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит народу…да, упаси Бог, рухнет… сколько народу передавим!.. Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть… как раззвонили, черти!..
– Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с… – пробует говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. – Как показали все планты обер-пальциместеру… утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит… «обязательно утвержду… невидано никогда… самому князю Долгорукову доложу про ваши чу… чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!..»
– По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо льду точить?!.
Пармен – важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве штукатур, во дворцах потолки лепил.
– Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по хворме… лекальчиками пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом – можно.
– Будь-п-койны-с, – кричит Василь-Василич, – уж понатужимся, все облепортуем! С нашими-то робятами… вся Москва ахнет-с!.. Все ночи надумываю-тужусь… у-ухх-ты-ы!..
– Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное, так он… черт его разберет!.. – шлепает отец пятерней по плану.
Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов, даже в лице болезное у него.
– И за что-с?!. – вскрикивает, как в ужасе, Василь– Василич. – Дни-ночи мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми добиваюсь!..
– Допиваюсь! – кричит отец. – С ими нельзя без энтова… через энтово и дознаюсь… нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово… уж судьба-планида так… выводит из себе… ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь только, выведем так что… уххх-ты-ы!..
Отец думает над планом, свешивается его хохол.
– А ты, Горка… как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?
– Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает, лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем, а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над «домом» взвошим, морозу не допущать… чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут… а то-не дасть мороз, закалит.
– Так… – говорит отец, веселей, – и не по душе тебе, а дело говоришь. Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать… так.
– Осени-ли!.. Господи… осенили!.. – вскрикивает Василь– Василич. – Ну, теперича а-хнем!..
– Денис просится, доложиться… – просовывается в дверь Маша.
– Ты тут еще, с Дениской… пошла! – машет на нее Горкин.
– Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то знают!..
– Зови… – велит отец.
Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы закручены, глаз веселый, – совсем жених. За ним шустрый, отрепанный Андрюшка, крестник Горкина, – святого Голубка на сень для Царицы Небесной из лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его – «золотые руки», а то Ондрейка, а если поласкивей – «мошенник». За виски иной раз поучит – «не учись пьянствовать».
Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели «ледяной дом» спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у Андрюшки блестят глаза.
– Ври дальше…
– Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то…
Язык у Андрюшки – «язва», – Горкин говорит, на том свете его обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.
– Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя обработали, водой полили… стал ледяной Бушуй!
– Ка-ак, Бушуя обработали?!. – вскрикивают и отец, и Горкин, – живого Бушуя залили!.. – Язва ты, озорник!..
А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.
– Да что вы-с!.. – ухмыляется Денис, – из снегу слепил Андрюшка, на глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.
– Держкий чтоб снег был, как в ростепель, – говорит Андрюшка. – Что похитрей надо – мы с Денисом, а карнизы тянуть – штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. – сплевывает Андрюшка на паркет, – а это пустяки, загогулины. Только с печкой надо, под балаганом…
– В одно слово с Михал Пан..! – встревается Василь-Василич.
– …мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть…
Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу… Бушуй!..
– Ж-живой!.. ах, су-кины коты… ж-живой!.. чуть не лает!.. – вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.
Впервые тогда явилось передо мною – чудо. Потом – я познал его.
– Ты? – удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.
Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:
– Ах, ты, язва… голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему смеется:
– Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти-погреться.
В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа. Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как будет готово – поедем вместе.
На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, «как у людоеда», огромный, черный, идет – пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а он и не взглянет даже, только буркнет – «ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут», – и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: «грешный» он. Так и говорят все: «кашинские деньги сиротскими слезами… политы… Кашины – „тискотеры“, дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро».
Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы. Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:
Подарю я вам два слова:
Печаль никогда,
А радость навсегда.
Горкин говорит:
– Ничего не поделаешь, – крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки… как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить… И богатый дом, а сидеть холодно.
– Как «ледяной», да?..
Он смеется:
– Уж и затейник ты… «ледяной»! В «ледяном»-то, пожалуй, потеплее будет.
Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку – «пони»: купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, – от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.
