На рассвете ее остановил грозным окликом городовой.
Она так и обмерла, так и впилась в длинный нос, маленькие глаза, какой-то мягкий пушок, покрывавший лицо и шею страшного городового.
- Стой, девка! Куда бежишь? Говори всю правду без утайки: зачем подол в крови?!
- Ой! Ой! Ой!
Она присела, поднялась опять и в какой-то истоме положила руки на плечи городовому.
- Ну, ну, говори, - смягчая свой суровый тон на тот мягкий и властный, от которого Фроська чувствовала, что никуда уж не денется, поощрял ее городовой.
- Ой, дяденька! Ой! Ой! Ой! дяденька, голубчик ты мой! - откинув голову и не отнимая рук, по временам совсем прижимаясь к городовому, выла Фроська и начала свой путаный, точно страшный сон, рассказ.
По временам городовой терпеливо направлял ее:
- Кто он?.. говори ты по порядку.
В участок привели Фроську, и явился городовой от Беренди. Опытный пристав скоро распутал всю историю, и понял, что Берендя спьяна чего-то наврал на себя, сам пошел к нему в квартиру.
Но Беренди уж не было в живых.
В простенке между двух окон висел бедный философ с поджатыми коленками и страшными, совершенно разошедшимися и выпученными глазами смотрел твердо и неподвижно на вошедшего пристава. Какая-то загадочная тайна застыла в этих глазах, та тайна, которую точно постиг он уже там, в своей петле, и не смог сообщить ее: только от напряжения нечеловеческого усилия вздулся, посинел и выпучил свои страшные глаза.
XXII
Смерть Беренди произвела потрясающее впечатление между учениками и в их семьях. Шли жаркие, страстные дебаты. Аглаида Васильевна жалела искренне Берендю, но видела во всем недостойную слабость и бессилье его слабой натуры.
- Все, все фальшиво от начала до конца! Несвоевременное развитие, нравственное напряжение и упадок сил - все должно было привести к этому. Ах, это такой наглядный пример той ошибки, в какую дало увлечь себя общество всеми этими скороспелыми учениями Добролюбова, Чернышевского, Писарева. Они, титаны, потянули за собой этих маленьких пигмеев... и сами не справились, и этих изуродовали.
Сердце Аглаиды Васильевны обливалось кровью, когда она вдумывалась, обобщала и связывала в одно все непонятные и печальные явления тогдашней русской жизни.
- Боже мой, люди совсем потеряли голову! Господи, спаси и пожалей бедную Россию!
Новый генерал-губернатор, двоюродный брат Аглаиды Васильевны, приехав, отнесся к ней с той родственной любезностью, на какую она и не рассчитывала.
Товарищ ее мужа, отчасти антагонист с ним по службе, он одно время было совсем отдалился от своей двоюродной сестры. Но теперь обстоятельства переменились, - муж умер, судьба свела их в одном городе, где жила Аглаида Васильевна, та самая Аглаида Васильевна, которая когда-то так умела кружить головы, - умная, обаятельная, свободная и неприступная, - и генерал-губернатора потянуло к ней, как тянет всех нас к светлым уголкам нашей молодости.
И Аглаида Васильевна была и тронута и польщена таким вниманием и родственным радушием.
- Ах, какой симпатичный, - твердила она, проводив дорогого гостя. - Ах, какой умница! Вот этакого давно надо было! О-о! с этим пойдет дело!
То, что Аглаида Васильевна только прозревала, то оказалось понятым и выясненным. В общей связи событий ей стало многое ясно из того, что ускользало раньше. Взгляд ее на реформу образования переменился, Аглаида Васильевна точно помолодела и воскресла духом.
- Россия спасена! - говорила она таинственно и радостно.
Когда приехал из деревни на выборы Неручев, она строго накинулась на него:
- Отчего вы не служите? Как вам не стыдно? Вы молоды, полны сил, ваш отец был выдающийся человек, природа не обидела и вас...
Неручев, довольный, улыбался, разводил руками, а Аглаида Васильевна твердила:
- Стыдно, стыдно.
- Сегодня вечером, - провожая его, приказала Аглаида Васильевна, извольте пожаловать на чай к нам - я вас познакомлю с этим человеком, и вы сами увидите.
- Если к этому и Зинаида Николаевна осчастливит игрой, то, конечно, буду.
- Ну, уж это ваше дело, - усмехнулась Аглаида Васильевна и, ласково кивнув уходившему гостю, повторила: - Так ждем.
- Непременно-с... Хотя от всякой службы вперед отказываюсь.
- Ну, ну, хорошо...
И, оставшись одна с дочерью, она сказала:
- Нет, необходимо вытащить его из деревни: молодой человек, с здравым смыслом... Нет, я заставлю Бориса Платоновича скрутить его.
Борис Платонович, новый генерал-губернатор, невысокий, плотный, красный, в своем генеральском мундире смотрел так, как смотрят люди его положения, власть имеющие: просто, спокойно и в то же время так, что чувствовалось каждую секунду, что он умеет смотреть и иначе и для этого разрешения ни у кого спрашивать не будет. Вся его выправка, вся фигура ясно говорили одно: поменьше рассуждений, - время разведения бобов прошло безвозвратно и навсегда, и каждому, осмеливающемуся сомневаться, я сумею доказать это круто и скоро.
О строгости и решительности нового начальства ходили целые легенды по городу. Попробовали было оказать противодействие ему - и противодействие было сломано очень скоро. Смена одних другими шла во всех сферах административных и общественных. Генерал всем и всегда твердил:
- Нельзя-с служить и богу и мамоне. Если ты того лагеря, и иди туда, а если же ты присягу принял и являешься представителем существующего порядка, то и будь им не только с виду, - продолжая там где-то сзади выводить свою линию, - но и в действительности: не токмо за долг, но и за совесть... Тогда только и может идти стройно государственная машина... А хочешь фальшивить... у меня не нафальшивишь: рта не откроешь, а я уж знаю и кто ты, и что ты, и где твоя заноза.
Генерал и Неручеву за чаем у Аглаиды Васильевны повторил ту же тираду и, махнув своим широким на белой подкладке рукавом, небрежно принялся намазывать себе кусок хлеба маслом.
- Я, конечно, тоже, - продолжал он, - разделяю взгляд кузины, что общественная деятельность в вашем положении, - генерал вскинул глаза на Неручева, - необходима... Отчего вы не идете в предводители?
Это был очень затруднительный для Неручева вопрос. Неручев не шел, во-первых, потому, что никогда об этом не думал, не шел потому, что никто его не звал, не шел наконец просто потому, что как же так пойти? заявить? Ну, а не выберут? сразу очутишься в глупом положении. В гласные не выбрали... Положим, он знал, почему, не выбрали: чтоб насолить за его нежелание якшаться со всякими чумазыми.
- Из предводителей дорога открытая...
- Конечно, ваше превосходительство, но наше время... - Неручев замялся. - Откровенно говоря, время чумазых... и таких, как я, не любят.
- Пустяки, - махнул на него рукой генерал.
Неручев только вздохнул.
- Пустяки, - повторил авторитетно генерал. - Приезжайте завтра ко мне.
- Я, ваше превосходительство, и без того счел бы своей обязанностью.
- Ну вот и отлично.
Генерал после чая уехал, а Неручев остался.
- Ну, как вы его нашли? - спросила Аглаида Васильевна.
- Просто прелесть, - ответил весело, разводя руками, Неручев, - если б я был женщина - я уж был бы влюблен в него.
- Ну, я очень рада... сумейте устроить, - таинственно дружески сказала Аглаида Васильевна, - а теперь вы меня извините, вот вам молодая хозяйка, а я пойду с своей кашей возиться: один - латинский, другая - задачи, третья педагогика, иной раз сяду и думаю: господи, кажется, потребуйся китайский язык, и по-китайскому стану репетировать.
Аглаида Васильевна ушла и по дороге думала: Неручев значительно изменился с тех пор, как узнал, что Борис Платонович двоюродный брат... "Люди всегда - люди!.." - снисходительно вздохнула она.
XXIII
Похороны Беренди прошли торжественно. Ученики седьмого класса сами несли гроб. За гробом шло много учителей, и в том числе Леонид Николаевич. Точно какая-то стена выросла вдруг между ним и учениками. Только издали смотрели на бледное, разочарованное лицо учителя, но никто не решался подойти. Зачем, что скажешь? Кроме неприятности ему и себе, ничего не выйдет.
Корнев шел, грыз ногти, раздумывал и тянул за певчими: "Со святыми упокой!"
Долба шел, опустив голову в землю, и тоже о чем-то сосредоточенно размышлял. По временам он подымал голову, зорко всматривался в лица окружавших, в лица учителей, встряхивался и опять опускал к ногам глаза.
Рыльский, серьезный, сухой, в pinc-nez, с высоко поднятой головой, шел уже в штатском. Он на днях уезжал навсегда за границу и безучастно холодно смотрел перед собой.
Из дам провожала гроб только Горенко. Она шла, кусая свои губки, загадочно смотря то куда-то вдаль, то на гроб Беренди.
Ветер качал пламя свечей, относил назад и вместе с копотью и погребальным пением настраивал на какой-то монотонно-однообразный лад.
Карташев шел, старался сосредоточиться, иногда живо и горячо охватывался горечью минуты, вспоминал живого Берендю и опять уносился куда-нибудь далеко от всего окружавшего.
