Она и сама жалела, что пришла в эту мазанку; Руфина, конечно, обманула ее, сказав, что у нее к хозяину дело.
Ей было все равно куда идти. Приехала с дачи вместе со Стахом и в машине спросила его, правда ли, что из Полтавы пришел поезд, загруженный человеческими трупами.
- Откуда знаешь?
- Слышала, как ты кричал по телефону, что тебе некуда их девать.
- Правда, - сокрушенно вздохнул Стах. - Увидишь Иосифа, расскажи, в каких нечеловеческих условиях здесь приходится работать.
- Я его больше не увижу. Съезжу, защищу диплом и вернусь. Найди мне работу.
- Ну ладно, ладно, милые бранятся только тешатся.
Когда доели жмых и повздыхали над драконовым законом, хозяин зачитал "Манифест".
Уже где-то в середине чтения она почувствовала дурноту. Печь с неживым черным устьем вдруг стала заваливаться, расплываться. Она уцепилась пальцами за лавку.
"...Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики..."
Нечеловеческая боль сдавила обручем голову, желудок перехватило спазмом. Она старалась не смотреть на шатающуюся печь, уставилась в столешницу.
"...превратились в банду беспринципных, изолгавшихся и трусливых политиканов, а Сталин..."
Сердце стучало так сильно, что казалось, слышат все. Потом оно начала медленно подниматься, стало в горле, ломило скулы, болела рука и что-то страшное, очень медленно вползало под левую лопатку.
"...сплотиться под его знаменем... немедленно за работу... политикана и изменника... от товарища к товарищу... Долой!... Да здравствует ВКП(б)..."
Страшное нестерпимой болью повернулось, вошло в спину, как раскаленный бур. Она застонала.
Потом был трамвай, Руфина и Каюров поддерживали ее. Жалкая комната Руфины, топчан, ощущение, что избита жестоко, все ломит, саднит. Запах валерианы.
- Не надо так... Нехорошо, неправильно... та же ненависть и слова те же...
- Тебе нельзя разговаривать.
Когда стала сползать с топчана, нащупывать ногами туфли: "Мне пора, дома волнуются", Руфина то ли спросила, то ли приказала: "Возьмешь это", и положила в сумку, сложенные вдвое листочки папиросной бумаги. "У тебя самое надежное".
"Разговаривать нельзя, взять с собой в дом председателя гэпэу "Манифест" можно. Люди беспощадны и самые беспощадные те, кто одержим идеей. Иосиф тоже беспощаден. Зачем я туда пошла, ведь я же знаю, что для меня нет места нигде".
В комнату, неслышно ступая мягкими чувяками, вошел Иосиф. Она сделала вид, что читает учебник. Он подошел к комоду, вынул что-то и так же неслышно ушел. Весь год он почти не выходил из дома, не выступал на конференциях и пленумах, целыми днями валялся то на одном, то на другом диване. Читал, что-то писал.
Однажды, прибираясь в его кабинете, подняла с пола исписанный его крупным растянутым почерком листок. На полях похабные рисунки.
И бегство в Харьков не удалось.
На дачу вызвали врача, он предположил инфаркт. Пролежала неделю, Анна и Женя ухаживали как за ребенком. Все время было очень грустно, от любого слово, жеста на глаза наворачивались слезы.
А начиналось так хорошо. Дача действительно находилась в чудном месте: дубрава, огромный труд. После ужасных дней в Москве она словно окунулась в прохладу и чистоту юности.
Катались на лодках по пруду, вечерами играли с детьми в лото. Стах соорудил для детей, чтоб не ссорились, много качелей. До этого, кто-нибудь из них сидел, свесив ноги с доски до темноты, сторожа место.
Ни посулы, ни вопли обездоленных, ни угрозы не действовали. Особенно отличался Вася. Самый старший среди детей, он каким-то ловким маневром овладевал качелями и сидел, как сыч.
Она научилась фотографировать, и шофер Стаха проявлял и печатал карточки. Одна оказалось странной: Анна и Женя в лодке, а сбоку, среди листвы чье-то размытое лицо. Первым лицо заметил Вася, но Аня и Женя, присмотревшись, сказали, что это просто игра теней. Ей все же казалось, что - лицо.
И был еще один странный случай. Они с Руфиной засиделись допоздна над дипломами. Руфина пошла провожать к остановке трамвая.
Рабочий поселок тракторного завода. Широкая тускло освещенная улица. Первой услышала шаги Руфина. Шепнула:
- Пошли быстрее, здесь вообще-то неспокойно.
- Как же ты назад?
- Дождусь кого-нибудь на остановке. Можешь еще быстрее?
Они побежали. Человек тоже побежал. У нее хрустнул и сломался каблук. Она остановилась, обернулась. Мужчина отскочил в тень барака.
- Идем медленно. Не надо бежать.
Человек шел за ними. К остановке трамвая не вышел, растворился в сумраке улицы.
- Почему ты шла так спокойно? - спросила Руфина. - Из-за каблука?
- Нет. У меня есть вот что, - она вынула из сумочки "Вальтер", подаренный Павлом.
- Вот это да! Значит, значит... ты можешь кого-нибудь убить.
- Не знаю, смогу ли. И потом, я не умею по-настоящему стрелять.
- Надо научиться, - назидательно сказала Руфина.
После этого случая они больше не засиживались до темноты. Основные главы диплома были написаны. Теперь она помогала Руфине, потому что та пропустила консультации.
Еще в феврале она прошла чистку, а вернее не прошла, и была исключена из партии "как скрытая до конца не разоружившаяся троцкистка". Переживала исключение очень тяжело, забросила занятия, лежала на кровати, курила и читала какую-то книжку на китайском. Надежда ходила в партячейку, писала заявление, но, когда-то спасенный ею от больших неприятностей Коварский (теперь он был секретарем) сказал, что через три года Руфина может восстановиться в партии, а сейчас и разговора быть не может - слишком дерзко вела себя на комиссии. Брала бы пример принципиальности с зав промышленным отделом ЦК ВКП(б) товарища Ежова, который на чистке выступил против Шляпникова, в семье которого он воспитывался.
Надежда смотрела на топорное лицо Коварского и думала: "Зато ты проявил принципиальность", но говорить не стала. Помнила как орал Иосиф после того,как её "вычистили" в двадцать первом.
Но все равно ора не избежала. И какого ора, с швырянием сапога, ему стала изменять обычная сдержанность. Что-то гнуло его, тревожило, он много пил и много валялся на диванах. По сути это была депрессия. В конце июня ей подбросили анонимную записку.
"Лучших большевиков-ленинцев объявили контрреволюционерами. Не они, а сталинцы истинные контрреволюционеры. В стране господствует диктатор Сталин - дикий и кровожадный, каких еще не знала страна. Открыто надо признать, что ленинской партии нет, а есть сталинская".
Стало противно: значит в аудитории кто-то зорко наблюдал за ней, и когда она вышла на перемену, трусливо подложил в тетрадь записку.
Настроение было испорчено, поэтому на званые именины пришла сумрачная.
Иосиф к наркому идти не пожелал, предпочел остаться на диване. Пришла после занятий и сразу же в передней, почувствовала себя неловкой, плохо одетой, не по-праздничному усталой.
Здесь все сверкало, сияло, звенело, жирно лоснилась мебель красного дерева, мозолили глаза многочисленные вазочки и статуэтки-пастухи, маркизы, собачки, искрился хрусталь люстр. Дора, в панбархатном платье до полу, невольно взглянула на запыленные туфли гостьи.
- Я из библиотеки, - извинилась за туфли Надежда.
- Что ты, что ты! Все прекрасно. Ты всегда элегантна.
Первый тост был за Иосифа, выпили стоя, с Надеждой чокались многозначительно, глядя в глаза.
Стол напоминал клумбу в цековском санатории, все цвета: от палевого оливье и розовой лососины до черного пятна икры в большой хрустальной миске, потом пили за именинницу, за ее родителей, за железные дороги Советского Союза, потом долго молча ели.
Надежда подумала, что их застолья, благодаря Иосифу, все же интереснее, по-грузински изящнее что ли и еда хоть и не такая обильная, но вкуснее, разнообразней. Здесь все отдавало общепитовским майонезом.
"Скоро запоют, - обреченно подумала она. - Запоют, потому что разговаривать не о чем. Опасно разговаривать".
Действительно запели. Но не так проникновенно и слаженно, как часто пели Иосиф, Вячеслав Михайлович и Клим, а громко, надрывно пусто. Надежда выскользнула в прихожую, Дора тотчас за ней.
- Как уже?
- Да, да. Извини, завтра уезжаем в Зубалово, надо собрать детей.
- Я передам для них сладкое.
Хотя с Грановского пешком минут пятнадцать, вместо огромных кусков, покрытых пеной взбитых сливок, украшенных вишнями, притащила какое-то розовое мессиво.
Но дети обрадовались, набросились с небывалой жадностью. Она следила, чтоб не переедали сладкого, и вдруг такое пиршество.
"Каким будет приговор? И что будет со мной? Не надо было уезжать в Харьков. Но ведь сил уже не было жить рядом. Надо было спасать их любовь. Любовь умирала. Он сказал ужасные слова, когда они вернулись от Молотовых".
Каролина Васильевна сказала, что хозяин ужинает у Молотовых, и она, оставив мурлычащих, стонущих, хрюкающих от удовольствия детей пошла к соседям. Иосиф уважал Полину, считался с ее мнением, и очень любил ее украинские борщи с пампушками. Молотовы были "свои", не то что люди оставшиеся в доме на Грановского.
