как планеты. Но в моем сне мы стояли и не знали, что делать. «Заприте окна!» – повторяла я, а они в страхе смотрели на меня и не двигались с места. Старики. А вода поднималась все выше, уже до лодыжек, темная, вязкая. «Что нам делать? – все спрашивали они. – Что нам делать?» Я знала, кто-то когда-то мне сказал. Как выжить в наводнение? То ли надо броситься в воду, сев на что-то плавучее, каждый на своем столе или ящике. То ли надо всем вместе забиться на чердак. Я не могла вспомнить. Одно было правильно, другое категорически неправильно. Словно в школе на контрольной, от которой зависит все. А вода все прибывала. «Что нам делать?» – взмолилась мама. И тут я вспомнила. Я сказала ей, и во сне, как только я ей сказала и ее старое лицо расплылось в улыбке, – почему-то я услышала, как говорю, очень четко, словно бы и не во сне: «Как я могла настолько неправильно все понять?»* * *
Наутро меня разбудил львиный рык – рядом был зоопарк. Я долго лежала в постели. Господи, думала я. На потолке менялся свет, словно переворачивались страницы в книге, белые, неисписанные страницы. Думаю, я все еще была под действием таблетки. Но все было тихим и ясным, как стекло, и я откуда-то знала, что если шевельнусь, то разобью его, и оно рассыплется вокруг яркими осколками. Так что я лежала как можно тише, словно в детской игре, и ждала подходящего момента, чтобы вскрыть новый день.
Господи, думала я в утренней сонной путанице мыслей. Как я могла понять все так неправильно?
Помню, окно отбрасывало синеватый квадрат солнечного света, клетку, в угол комнаты, и я представляла, как он ползет по полу, по кровати, по подушке, так и ползет весь первый день моей одинокой жизни. Тишина. Словно вся пыль от движения жизни осела много лет назад. Ниоткуда ни звука, ни звука из той, другой комнаты, где, как я представляла, не осталось ни галстука, ни ботинка из тех, что я ему покупала. Я рисовала ее в воображении зеркалом моей спальни: вся комната белая, в углу груда постельного белья, а пепельница полна окурков после ночи сборов, разговоров и загрузки в машину целой жизни. Может быть, он сидел там один и плакал. Не знаю. Но как не плакать? Как не жалеть о том, что с самого начала не сделал все немножко лучше?
А перед домом, снаружи, я представляла пустое место, где от новой машины Базза осталось только масляное пятно. Я видела, как машина карабкается в гору в глубоком тихом тумане, затем поворачивает на Маркет-стрит, как они курят сигареты из одной пачки, и кто-то – наверное, мой муж – спрашивает у другого огня. Затем дальше, через мост, и, когда они въехали в Окленд, туман стал постепенно подниматься, а где же они могут быть сейчас? Трейси. Ливермор. Атламонт. Где-то среди ферм, где солнце разбивается о поверхность озера, как о лист стекла, а вокруг, насколько хватает глаз, зелень.
Залаяла собака. Снаружи послышалось звяканье бутылок на крыльце. Новый продавец сельтерской. Старый-то вернулся с войны калекой. Все, хватит.
Я села, надела халат и пошла через холл. Голова после таблетки была в тумане, внутрь словно ваты напихали. Дверь к Холланду была открыта, и я увидела кусочек того, что воображала: аккуратно застеленную постель. Штора поднята, передо мной было чистое небо. Значит, они уехали.
Я пошла в комнату сына и обнаружила его полностью завернутым в одеяло – миг паники, страха, что, как в кино про побег из тюрьмы, на кровати лежат подушки вместо мальчика… потом из-под покрывал выскользнула голая пятка, и я успокоилась. Я разбудила его так же, как во все другие дни: «Доброе утро, пряничек», поцеловала каждый глаз, а он сопротивлялся, выставив кулаки у лица, как боксер, когда я поднимала его из постели и ставила на ноги. И погладила его усталый лоб, как делала каждое утро.
Чувствовалось, что их нет. Это было очень прозаично: свет, оставленный в гостиной, подушка, зачем-то брошенная на пол, стакан бурбона, пролитый и оставленный на столе. Должно быть, они уезжали в спешке, подумала я, взяла полотенце (заляпанное красным) и стала промакивать алкоголь, пока рука не почувствовала холод. Я почти чуяла запах кофе. Сыночек зашумел в спальне, птицы зашумели во дворе. Я подняла шторы – светлый бессолнечный день! – и пальцы винограда высунулись из водосточной трубы, словно готовясь по моей команде поднять крышу дома.
Ты это все-таки сделал, подумала я. Ты меня бросил. И вопреки всему, что я планировала и что пережила, всем прогулкам по туманной набережной, вопреки боли, которую я тщательно распутывала и отпускала, все равно – поразительно – это воспринималось как камень, брошенный в окно и разбивший все в щепки, и даже записки к нему не прилагалось. Вероломный мужчина. Трус. Я знала, сколько я сама сделала, чтобы подтолкнуть тебя к решению. Хотя это я рассказала твою военную повесть, предложила план твоего соблазнения, выкорчевала девичьи искушения, часами ежедневно репетировала это самое утро, эту минуту, – но я вдруг стала винить тебя. Неужели так плохо было здесь со мной? С Сыночком? Неужели жизнь была так печальна, Холланд, а надежда так слаба, что нельзя было выкопать из-под пепла хоть уголек, последнюю искру и разжечь новый огонь? Я была готова к одиночеству – даже к свободе, – но не была готова к этому: к покинутости. Я прятала этот факт в комнатке внутри себя и не поднимала штор, чтобы его не видеть. Теперь он был на виду, и я заплакала. Не только о том, что я была готова потерять, – о годах, не только о том, что я наделала. Но в конечном счете о том, что наделал ты. Мы хотим думать, что льнем к людям, которые пытаются уйти, цепляемся за них, как репьи, чтобы они остались. Мы должны оставаться ради друг друга, пришла мне абсурдная мысль. Должны. Зачем же еще все разговоры, и любовь, и доброта?
И вновь мысль, с которой я проснулась: неужели я ошибалась насчет всего? Того, что ты пытался
