всех призывников-уклонистов домой, и Сыночек – теперь Уолтер – вернулся и привез с собой высокую, тощую китаянку с пышной завивкой. Беременную. И начались битвы с Холландом.
– Вы с мамой не понимаете, что я пережил! – сказал мой сын.
Холланд качал головой, не глядя на него.
– Вы никогда не жили в плохое время! Никогда ни за что не боролись!
Я сказала: «Хватит». Я не могла рассказать, как шесть безумных месяцев его отец боролся за меня. Сказала только, что он был на войне. Это не произвело на сына никакого впечатления, и тощей девушке нечего было сказать, она стояла, положив руку на живот, и разглядывала сломанные каминные часы. Через неделю она исчезла вместе с внуком, которого я так никогда и не увидела.
Сыночек уехал в Нью-Йорк, звонил мне почти каждую неделю, и о том, что он и его девушка Люси поженились, я услышала в том же доме, сидя в кресле, заменившем старый обветшавший телефонный столик. Я в волнении сказала об этом Холланду, он усмехнулся, я восприняла это как сигнал и тоже засмеялась. Над пропастью, разделившей нас и сына, над пылкостью юношей, а также девушек, и над вечной жаждой любви. В это окно я видела, как ирландские лица соседей сменились филиппинскими и китайскими, теплыми ночами из дворов стала доноситься иностранная музыка, а из-за обшарпанных песком заборов к нам проникали заморские запахи. В этом холле я слышала дребезжание последней молочной бутылки на моем крыльце. И сюда, на этот стол, я уронила сумочку, вернувшись из больницы в ту ночь, когда умер Холланд. Почки пошли на него войной, ожесточились, отказались работать, словно слуги, вдруг доставшие ножи. Последние дни он провел в больнице на волнах морфия, и врачи уверяли меня, что ему не больно. Он с умиротворенным видом обводил глазами последнюю спальню своей жизни. Без боли. Он только раз упомянул ту ночь в далеком прошлом, и то вскользь, те шесть месяцев среди долгих лет брака стали маленьким фрагментом большой фрески. Сыночек прилетел из Нью-Йорка на похороны и жил в комнате отца, потому что детскую мы отдали под шитье и кладовку. Думаю, на него это произвело большое впечатление – спать в бывшей постели отца, в комнате, где в шкафу еще стоят его туфли. Мы несколько дней разбирали вещи, и в конце концов я поручила все сыну. Какой-то мужчина приходил подписать бумаги о донорстве органов. Было очень странно это делать, но, видимо, муж распорядился об этом очень давно. Потом мне сообщили, что у Холланда оказалось редкое сердце. Редкое. Да ведь других и не бывает.
Его похоронили в Колме с военными почестями, и некоторые старые друзья из Сансета, например соседка Эдит, пришли отдать дань уважения. Из родственников, кроме Сыночка, была Беатрис, оставшаяся тетя, она печально-царственно сидела в каталке в своем парике. Ее левая рука тряслась как осина. Интересно, чем была вызвана тихая улыбка на ее лице. Я думала – помнит ли она, как сказала мне не выходить за него? Несмотря на их ссоры, Сыночек горько оплакивал отца, и я, держа его за руку во время речи священника, не могла скрыть безнадежных слез.
* * *
Спустя много лет внук позвонил мне в мою новую квартиру. Десятки лет назад я сначала услышала бы телефониста, объявляющего: «Междугородный звонок, не вешайте трубку». Тогда мне было уже за семьдесят. Впервые я осознала свой возраст, когда примерила в Сан-Франциско шарф и сказала, что он ярковат для такой старухи, как я. Я ждала, что продавец мне возразит, но он не стал, и я наконец увидела, кто я теперь. Старуха. Признаюсь, я засмеялась в голос.
– Бабуль?
– Перри, у тебя прошла простуда?
– Теперь заболел Олив, – объявил он, имея в виду своего плюшевого мишку, который был для него так же реален, как мама или я. Или так же воображаем. – Сильно.
Мы немного поговорили о мишке и о его маме, а потом в трубке послышалось какое-то бормотание, и трубку взял сын:
– Мам, я приеду на следующей неделе. На конференцию об НПО и спонсорах.
Он теперь был президентом большой благотворительной организации в Нью-Йорке.
– Ты привезешь Люси и Перри?
– Нет, слишком хлопотно.
– Тогда я приготовлю гостевую, – начала я. Я уже давно переехала из дома Куков в Сансете в другой район, где всё доставляли на дом. В точности как в старину были хлебный фургон, торговка яйцами, молочник и разносчик сельтерской. Странно, как прошлое возвращается в других одеждах, притворяясь незнакомцем.
– О… – сказал он и замялся. – Для меня снимают номер в отеле. Там будут все встречи, мама.
– Конечно. – Я ощетинилась на слово «мама», которое подразумевало долг.
– Может, ты навестишь меня там? Можем позавтракать двенадцатого.
– С радостью.
– В «Сент-Фрэнсис».
– Я проветрю свое приличное платье, – сказала я, и он рассмеялся. Люси взяла трубку на минутку, рассказать мне о каком-то возмутительном случае, о котором прочла в газете, я тоже пришла в ярость, и мы немного поболтали, исполнившись самодовольного гнева. Она была белой девушкой, беспощадной к грехам своей расы. Она мне очень нравилась.
Я приехала в центр на трамвае сильно заранее, потому что давно перестала туда ездить, и стояла напротив «Сент-Фрэнсис», оглядывая Юнион-сквер. Ее уютно обступили высокие здания, расцвеченные вывесками магазинов, которые пришли из Нью-Йорка и Европы, чтобы присвоить себе вид на площадь. Мимо прозвенел, направляясь в гору, один из последних вагонов канатной дороги. Люди, сидя на ступенях, пили кофе и ели плюшки из пакетов, глядя на уличного артиста: мальчика, который выкрасил себя золотом. От прежней площади не осталось ничего, кроме колонны в центре с бронзовой женщиной наверху, поставленной в честь победы Дьюи в Тихом океане. С этого ракурса я могла
