кожаные кресла напоминали о старомодных свиданиях, а не о деловых встречах, на которые они были обречены сейчас. Интересно, подумала я, как это видится сыну. Запретные страсти былых времен, оковы трагической эпохи. Будто его время идеальное, и в своих решениях он был абсолютно свободен, и ни о чем ни капельки не жалеет, будто у него нет незаконнорожденного ребенка, который в эту самую минуту, может быть, осуждает его за выбор, сделанный якобы в другую эпоху. Ему уже за пятьдесят. Уже и его поколение уступает дорогу следующему.
Мои мысли блуждали. Затем в одном из кресел вестибюля, стоящем ко мне спинкой, я увидела мужчину с аккуратно разделенными на пробор белыми волосами. Должно быть, он пришел только что. Высокий мужчина в дорогом сером костюме наклонился к цветочной композиции. Куда так заторопилось мое сердце?
Холланд упомянул его имя всего однажды. Мы были на мемориальном сборе средств, который устраивала в своем доме успешная чернокожая женщина. Дело было в 80-х, в Сосалито, на том берегу залива, недалеко от места, где раньше был «Роуз боул». Дом стоял высоко на холме и глядел на воду и темные очертания острова Эйнджел. Вид не загораживали никакие дома: роща ниже по склону тоже принадлежала хозяйке. При всем при том вечеринка была неформальная и без больших претензий, не очень солидная и не особо буйная – в конце концов, ее целью было основать мемориальную стипендию, – так что, когда пришла пора уходить, я удивилась, что Холланд отдал мне ключи от машины и сказал, что не может вести. Только тогда я поняла, что он пьян.
Он стоял на садовой дорожке среди благоухающих тубероз, опершись на ворота и любуясь видом. В лунном свете его силуэт в неполные шестьдесят был неотличим от юношеского. Возраст не отнял его обаяния, его красоты, а дал ему патину, как старой бронзе. Я заметила особый слепой взгляд, свойственный старикам, которые стоят и смотрят на дерево или дом, не видя их. Простое переживание воспоминания.
– Прости, – сказал он, хватаясь за ворота, чтобы устоять. Я гадала, сколько шампанского он выпил и заметил ли это кто-нибудь еще. Мыслями я была все еще на вечеринке, с очаровательной пухлой хозяйкой, бизнесменами и их женами, и волновалась, что они подумают о нас, Куках. С невидимого парохода донесся колокол.
– Все нормально, ты хорошо провел время. Я не заметила, что ты выпил.
– Нет, – сказал он, качая головой. – Прости, что я не смог.
Я не поняла, что он имеет в виду.
Он обвел рукой дом и вид от него, и его жест охватил туберозы, дорожку, луну и темный остров, лежащий впереди.
– Я не смог дать тебе все это.
Я засмеялась.
– Ну конечно, не смог! Давай садиться…
– Я должен был! – заявил он, моргая. – Должен был позволить ему дать это все тебе! – Затем покачал головой. – Но я не смог. Прости. Я знаю, что ты этого хотела.
И тут ни с того ни с сего, тихо, неожиданно, выстрелив первой согласной и зажужжав последней, мой муж произнес имя, которое я не слышала тридцать лет.
Ни один из нас не шевельнулся: он смотрел на воду, а я смотрела на него. Мы вели себя тихо, как родители возле спящего ребенка. Шум вечеринки заглушали цветущие кусты, а из открытого окна плыл звук фортепьяно. Я смотрела на мужа, а он слушал.
– Я не хотела этого.
Он медленно повернулся, и его лицо меня удивило. Оно застыло в изумлении. Ну разумеется. После всех наших лет и всех моих стараний понять его я представляла из себя бо́льшую тайну. Непостижимая Перли Кук. Как было понять девочку, сидевшую с ним в темной комнате в доме его матери, которая нашла его на пляже, которая резала его газету и купила молчаливую собаку и звонок, который не звонил, а ворковал. Перчатку с птицей в руке. Сколько загадок! Вся интермедия с момента, когда он увидел меня с Баззом в той гостиной, и до той ночи, когда я сидела рядом с ним у приемника, а он взглядом спрашивал меня, чего я хочу, а я не сказала ничего, чтобы его остановить. Он сидел со стаканом бурбона, в котором дрожали льдинки. А от меня ни звука, ни возражения. Услышать от первой любви – от девочки, на которую он пялился в школе и держал за руку по дороге в Чилдресс, девушки, ради которой он пошел на преступление, не желая с ней расставаться, – услышать от нее «прощай» и знать, что через час все будет кончено. Какой одинокий час. Как я могла не замечать этого? Все эти годы брака я думала, что изучаю его, но он наблюдал за мной внимательнее, с бо́льшим усердием, как старый лозоходец в Кентукки, бредущий по сухой земле с раздвоенной веткой в ожидании знака, указывающего на то, что лежит глубоко внизу. На источник меня. И все эти годы, бедняга, он понимал меня неправильно.
– Все было ради тебя, – тихо сказала я. – Я была уверена, что этого хочешь ты.
Мы думаем, что знаем тех, кого любим.
В его глазах я увидела, как разрешаются многолетние сомнения.
– Нет, – сказал он наконец. – Я этого не хотел.
Мы стояли там, в теплом аромате сада, над нами проплывала музыка. Вокруг простирались черная вода, еще более черный остров и годы непонимания и сомнений. Мы стояли, глядя друг на друга, очень долго. Будет еще много таких вечеров, когда луна сходит с деревьев и мост придерживает туман, словно занавес. Прекрасных вечеров, в которые Холланд, освещенный луной, будет смотреть на меня. Будут еще вечеринки, выпивка и блуждание в поисках машины, будут еще цветы, еще пароходы и колокола, еще смерти. Еще, еще и еще, пока его почки не восстанут против него. И я, вдова, буду решать, что написать на его надгробии:
