когда в этих местах появились первые города, до прошлого века, когда здесь жили караимы, через старое кладбище которых они теперь пробираются в город.
Муж часто про Чуфут-Кале рассказывал. Про осадный средневековый колодец у самых стен города, который в древних источниках описан, но до сих пор не найден – во время осад спасал город, питал водой. Про глубокие многодюймовые колеи, за тысячелетия продавленные в этих каменных дорогах повозками. Про перстень Пушкина: «Храни меня, мой талисман!», подаренный поэту Екатериной Воронцовой, который оказался не таинственным талисманом, а караимским погребальным кольцом отсюда, из Чуфут-Кале.
Почему муж столько про Чуфут-Кале знал, так настойчиво все источники изучал, она не спрашивала и особо в его рассказы не вслушивалась. Напрасно. Теперь бы это очень помогло. Муж говорил и об идеальных пещерах для укрытия, в которых в семнадцатом веке боярина Шереметева двадцать один год в плену держали, и о мавзолее Джанике-ханым, дочери Тохтамыш-хана, и о двух кенассах – большой и малой. Вспомнить бы теперь, что он именно рассказывал. Обязательно нужно вспомнить. Чтобы стать невидимыми для красных комиссаров, как были невидимыми караимы для врага. Чтобы согреть девочек. И выжить. И дожить… До чего? До чего она хочет дожить теперь, когда загнана туда, откуда и выхода нет?
До чего она надеется дожить?!
– Устала, не могу.
Ирочку Анна несет на руках, а Оля идет рядом и тащит мешок.
– Устала. Страшно. Не могу больше.
Олюшке только двенадцать лет.
Три последних года ее жизни они всё время куда-то бегут, от кого-то прячутся, чего-то боятся. Три из двенадцати.
Ирочка другой жизни не помнит и жаловаться еще не умеет. А Оле, ее маленькой храброй Олюшке, страшно. И что она, Анна, может поделать? Она садится на большой камень рядом с Олей. Спящую Иришку кладет на колени, одной рукой прижав головку к груди, другой притягивая к себе Олюшку.
– И мне страшно.
Не заметные в непробитой еще рассветными лучами темноте караимского кладбища слезы текут по дочкиным щекам. Анна не видит их. Чувствует. Вытирает почти онемевшими пальцами.
– Ужас, как страшно. Это Ирочке я говорю, что мы волшебники и у нас всё получится. А самой страшно.
Олюшка плачет всё сильнее.
– Но со мной моя храбрая, моя настоящая девочка – ты! – Анна смотрит на дочку, хотя что там можно разглядеть, скорее, почувствовать. – Без тебя я не справлюсь!
Она не знала раньше свою старшую дочку. Грудью кормила кормилица, выхаживали няньки, учили гувернантки. Поцелуй перед сном, снисходительная улыбка за детским завтраком, выслушать, как Оля выучила урок по музыке или по английскому, и снова к своим мыслям, своим стихам, своим желаниям. Теперь ни стихов, ни мыслей. Только одно желание – выжить. И девочек спасти. Стихов нет, но есть Олюшка.
– Это я во всем виновата. Во всем виновата я!
После тихих беззвучных слез и содроганий девочка разражается громкими рыданиями.
– …Что мы не уплыли вместе с бабушкой, папой и Машей. Что погибли Савва и Антип Второй. И Лушка. И Маркиза. И что нянька болеет. И что дальше всё страшнее и страшнее… Я виновата…
Анна вдруг понимает, что с той ялтинской пристани без малого два года назад, когда у дочки нестерпимо болел живот, так что она терпеть не могла, с того самого апреля девятнадцатого года, Олюшка чувствует себя виноватой.
– Девочка моя! Посмотри на меня! Посмотри, даже если ничего не видно в темноте. Ты не виновата! Слышишь меня?! Ни в чем! Ты меня поняла?
Оля то ли кивает, что поняла, то ли содрогается от рыданий.
Плачут обе на предрассветном караимском кладбище на дальней дороге из Успенского монастыря в пещерный город Чуфут-Кале.
В пещерном городе Анна всё же вспоминает рассказы мужа. Даже карты Чуфут-Кале перед глазами встают: где главные ворота, где южные. Какая колея до Большой кенассы ведет. Что во дворике Малой кенассы есть сохранившийся караимский дом. В нем, сказал старец, припрятаны одеяла, лампа и немного припасов «для таких случаев» – древний пещерный город не первый раз спасает беглецов.
В город заходят, когда солнце холодным металлическим кругом встает над Южными воротами, как корона. Несколько шагов вперед, и бо́льшая часть солнца скрылась за верхним портиком. Уже не металлический круг – серп. Острый серп, который вместе с тяжелым молотом теперь на гербе новой власти— по всем городам и поселкам красные флаги с таким серпом развешаны.
В Малой кенассе не так холодно, как она волновалась. Умели строить древние города. Старец Егорий объяснил, где за домом остатки сушняка, как в очаге огонь развести.
Ирочка так и спит, не проснувшись, когда Анна укладывает ее ближе к месту, где должна развести огонь. Уставшая, нарыдавшаяся Олюшка пристраивается рядом с сестрой. Анна находит одеяла, отсыревшие, но около огня просохнут. Приносит хворост, сушняк и несколько чурбаков. Еле гнущимися пальцами разжигает огонь. Снимает промокшие насквозь ботинки, ставит ближе к очагу. Как прежде она могла не ценить счастье тепла! Протягивает к огню мокрые ноги и… слышит хруст за спиной. Несла хворост – уронила палку. Кто-то теперь на нее наступил.
Кто-то наступил на палку…
Кто-то у нее за спиной…
Кто-то, кто выследил их…
Всё напрасно.
И этот побег. И мокрые ноги. И все! Вся жизнь ее напрасна.
Сидит, не в силах пошевелиться. Обернуться не в силах. Не нужно ей оборачиваться. Пока не знаешь, кто там за спиной, пока беда не появилась перед твоими глазами – будто бы ее, беды, нет. А есть несколько мгновений, пока тепло разгоревшегося очага греет промерзшие ноги.
Треск повторяется.
Как не повернуться? Как не заглянуть своей беде в глаза?
– Позвольте возле вашего огня согреться.
Ее преследователи не станут спрашивать разрешения согреться у огня. Анна осторожно оборачивается.
Пожилой седой человек. Суконное пальто, шерстяное кашне, старомодная шляпа. Обувь, как у нее и Олечки, кажется, тоже мокрая.
– Дошел пока, видите ли, весь промок.
Анна узнает голос, который что-то бессвязно повторял ночью в скиту. Доктор Косарев. Которого после чего-то ужасного в монастыре прячут. И которому во время облавы комиссаров пришлось, как и им, в пещерный город бежать.
– Василий Иванович?
Приподнимает шляпу, кланяется.
– К вашим услугам.
Голос спокойный. Нет того безумного бормотания, что сводило ее с ума в ските. Но отец-настоятель говорил, что доктор то в нормальном сознании, то в памяти провалы случаются.
День, ночь и еще день она проводит с девочками и доктором Косаревым в домике во дворе Малой кенассы. Огонь разжигают осторожно, чтобы не был виден свет в
