край кровати, меня трясло, и сидела так, пока до меня не дошло, что я по-прежнему голая, тогда я принялась торопливо натягивать на себя одежду.
В дверь постучали. Я не открыла, потому что была полуодета. Опять постучали, напомнив: «Ваш заказ!» — а из ванной донесся голос Мэтью:
— Калли, будь добра, впусти его.
Полностью одевшись, разве что вторую туфлю не успела найти, я открыла дверь. Коридорный в униформе вошел в комнату, толкая перед собой тележку; я расписалась, подтверждая доставку завтрака, и, плохо соображая, что делаю, дала ему десятифранковую банкноту. Он был очень доволен, поблагодарил и удалился.
Но о том, чтобы позавтракать с Мэтью, уютно устроившись в кровати, и речи быть не могло. Я понятия не имела, что мне теперь делать и как быть, но спустя считаные секунды нашла вторую туфлю и последовала за коридорным, захлопнув за собой дверь номера 313.
* * *
Что произошло со мной в течение дня? На что я потратила время?
На эти вопросы я не могу ответить сколько-нибудь внятно. В замешательстве и жгучей обиде я бродила по улицам Парижа, чувствуя себя одураченной, нагло обманутой, изнасилованной. На себя я тоже злилась — за то, что так легко поддалась романтической иллюзии, за то, что была только счастлива уверовать в чувства Мэтью ко мне, хотя с самого начала было очевидно, что все, чего он хочет, это затащить меня в постель. Я преподала себе мастер-класс, с горечью сознавала я, по умению проецировать свои чувства на другого человека. Фильм, что погрузил меня в столь безоглядные мысли о любви, не произвел на Мэтью ни малейшего впечатления — теперь я в этом ни капли не сомневалась. Для него я была лишь проходным сексуальным приключением, и почему бы не позабавиться на стороне, прежде чем вернуться к настоящей любви своей жизни, к этой Джульет, — кем и чем бы она ни была.
День подходил к концу, когда я направилась обратно в «Рафаэль». Я нарочно тянула время, желая избежать малейшего риска столкнуться с Мэтью в отеле. Я знала, что днем он улетает в Лондон. На вечер были назначены съемки сцены самоубийства Федоры на станции Монсерф — первой сцены в сценарии и последней, снятой на пленку. У меня оставалось часа два свободного времени до того, как мы с Ици в его машине отправимся на съемочную площадку. Хотелось мне лишь одного — распластаться на кровати в номере и пялиться в потолок, пока горечь и боль не утратят остроту.
Я уже входила через вращающуюся дверь парадного подъезда отеля, когда некто, выходивший через ту же дверь, едва не сбил меня с ног. Это был Билли.
— Прошу прощения, — сказал он.
— Не стоит извиняться, — ответила я, — это моя вина. Не вижу, куда иду.
— Ну, раз уж вы сами об этом заговорили, — сказал Билли, приглядываясь ко мне повнимательнее, — вы действительно кажетесь слегка рассеянной. С вами все в порядке?
— Все нормально, — заверила я. — Со мной все хорошо.
— Не упустили случая прогуляться под ласковым парижским солнцем?
— Да, я побывала в… Люксембургском саду, — соврала я.
— Хорошо. Очень хорошо. Я и сам вознамерился немного прогуляться.
— Желаю вам приятно провести время.
— Знаете, как-то смешно получается… — Билли оперся на трость, уходить он явно не спешил. — Это наш последний день в Париже, и всего лишь позавчера я говорил мистеру Даймонду, моему другу, как вам известно, что последние несколько недель были самыми ужасными за весь съемочный период.
— Ужасными?
— Именно. Потому что Париж — один из моих любимейших городов, но на этот раз я совсем не видел города, только работал, и больше ничего, и знаете, я чувствую себя кем-то вроде пианиста в борделе — все вокруг трахаются и отлично проводят время, а я вынужден непрерывно молотить по клавишам, ведь без музыки же нельзя. — Кажется, только в этот момент он сообразил, с кем разговаривает. — О, простите, не слишком приличное сравнение для ушей юной леди. Уверен, вы никогда не видели борделя изнутри. Однако вы же играли на пианино на нашей вечеринке в Греции, как мне рассказывали, и, наверное, понимаете, что я имею в виду.
— Наверное, — ответила я, не зная, что еще сказать.
— Как бы то ни было, вечером мне предстоит съемка, так что если хочу прогуляться, мне пора…
— Конечно.
Он спустился на одну ступеньку, но вдруг остановился, словно ему что-то пришло в голову, обернулся ко мне и сказал:
— Вы бы не согласились составить мне компанию? Чем черт не шутит, а вдруг мы забредем в бар и у нас хватит времени на коктейль до начала работы. А я терпеть не могу выпивать в одиночку.
Решил ли он меня развеселить, поскольку видел, что я в подавленном состоянии, либо он действительно нуждался во мне как в спутнице, я не могла понять и до сих пор не понимаю. В любом случае я была благодарна за приглашение, и мы зашагали на другую сторону улицы. Двигался Билли на удивление легко — впрочем, я и раньше подозревала, что трость служит ему чем-то вроде театрального реквизита, не более того.
Билли определенно знал, куда он направляется, однако парижские улицы, по которым мы шли, были далеко не самыми живописными либо способными чем-нибудь удивить. Сперва мы попали в деловой район, затем в жилой, но там и там дома и офисы были одинаково никакими. Верно, в августе Париж пустеет и затихает, но в этих районах отсутствие автомобилей и людей в предвечернее время выглядело все более жутковатым по мере того, как удлинялись тени, погружая безлюдные закоулки в угрюмые сумерки.
— Мы двигаемся к бару, поверьте, — объяснил Билли, — но я веду вас окольным путем. Не волнуйтесь, на то у меня есть причина. Метода в моем безумии. И вот она, полюбуйтесь.
Коснувшись ладонью моего предплечья, он замер на месте перед высоким зданием в семь или даже в восемь этажей, ничем не примечательным с виду многоквартирным
