альбом с моими детскими фотографиями. К письмам приклеены вырезки из газет, чтобы я знал, что в это время творилось в мире.
Когда мне исполнилось двенадцать, я сел и прочитал их все. Первое письмо, что неудивительно, было довольно коротким: все, что я отчудил, – это срыгнул маме на мантию выпускника на вручении дипломов. Перед двухлетием я сделал первый шаг, когда домой вернулся неделю отсутствовавший папа (как мне потом сказали, в тот раз мама выгнала его из дома, потому что он бросился на нее с кулаками на улице). Из пятого письма я узнал, что в детстве любил собирать брелоки от ключей. К восьмому письму мама приклеила мой рисунок, где мы с ней держимся за руки.
Эти письма – карта моей жизни. По ним я восстанавливаю годы, которых не помню. Больно это понимать, но иногда мама как будто оставляла мне послания. Зачем иначе она записала, что я обожал петь женские попсовые песенки? Зачем вспомнила, как мы с Эриком пошли покупать игрушки, и он твердил, чтобы я купил синего рейнджера, а я хотел играть фигуркой Джин Грей и настоял на своем? Мне кажется, она пыталась мне сказать: «Я уже тогда все о тебе знала».
Я сам, наверно, понял, когда мне понравился Брендан. Может, когда пел девчачьи песенки, тоже что-то подозревал, но тут наконец картинка сложилась, и я начал догадываться, что, наверно, не такой, как надо. Забавно через столько лет вернуться к тому, с чего начал. Пару лет назад мама оставляла в туалете старые журналы, и я их выбрасывал, но сначала выдирал страницы с рекламой одеколона (каких горячих мужчин там снимали!) и клал к себе в папку понятно для каких дел. Перед операцией я ее, конечно, выкинул.
Я пока не нашел в себе сил извиниться перед мамой и Эриком, но непременно извинюсь. По крайней мере, я уже порадовал их – сказал, что передумал делать операцию. Туча, нависшая над нашей маленькой квартиркой, рассеялась, и я пошел спать.
Пока я просто притворяюсь, что не было никакого Летео. Эрик согласился поиграть со мной в «Мстители против Уличных бойцов». Эту игру мама подарила мне утром, и я притворился, что не заметил царапин на диске. Я не заслужил маму, которая пашет без продыху, чтобы хватило на дико завышенную квартплату, еду и еще оставалось на подарки сыновьям. Эрику я продул, потому что играл за Капитана Америка, а не за Черную Вдову. Мне все больше хочется уже поговорить с братом и жить дальше, но, пока я не дозрел, лучше не буду привлекать внимание.
Перед уходом я захожу к маме еще раз сказать «спасибо». На кровати разбросаны счета, на коленях у нее лежит альбом моих детских фотографий. Обычно на мой день рождения мы садимся и листаем его вместе, но, видимо, она сообразила, что я сейчас меньше всего хочу вспоминать прошлое. Альбом открыт на фотографии, где пятилетний я сжимаю куклу Белль из «Красавицы и чудовища».
– Первая любовь…
Мама гладит фото пальцем, как будто хочет взъерошить мои детские кудряшки.
– Ты повсюду ее таскал.
– Всем говорил, что она моя девушка. – И даже сам в это верил.
– А потом ты ее бросил ради розового рейнджера, – улыбается одними губами мама. – История стара как мир.
Мама листает дальше, и та пора моей жизни стирается из головы. Вот я сижу на плечах у отца – тогда он еще был папой. Вот мы с Эриком, совсем мелкие, принимаем ванну. Вон я, завернутый в полотенце, лежу у него на коленях. Еще снимок, еще, еще, и на каждом то, чего нам сейчас так не хватает, – улыбки.
– Пойду пробегусь немного.
Мама всматривается в мое лицо, в почти сошедшие желтые синяки. Иногда я гляжу в окно, высматриваю Брендана – вдруг успею выбежать и дать ему по морде.
– Все будет нормально.
– Как там Женевьев?
– Счастлива, – вру я. Конечно, вру: нельзя найти счастье рядом с тем, кто тебя никогда не полюбит.
– Это ты к ней сейчас пойдешь?
– Не. – Она не звонит, не пишет.
– Томаса проведаешь?
Это больно. От него тоже никаких вестей.
– С Колином погуляю.
Мама берет меня за руку и кивает:
– Поняла, сынок. Хорошего дня. Предохраняйтесь.
Попрощавшись, она еще долго не выпускает меня из объятий. А потом вцепляется в альбом с такой силой, будто висит над обрывом и больше ухватиться не за что.
Колин, по ходу, вообще забыл, что у меня день рождения. Ничего, он просто на нервах. Поскольку он спит со мной за спиной Николь, она, конечно, тоже хочет внимания. Еще его бесит куча всякой ерунды. Например, недавно Николь потянуло на кубики льда. Как они мерзко хрустят!
Чего он вообще ноет? Сам виноват, что она залетела. Ладно, мы оба виноваты, что прикрывались девушками. Но в том, что она в него влюбилась, он точно сам виноват. Никогда не понимал, что он вообще в ней нашел. Может, конечно, во мне ревность говорит, и я к ней несправедлив. Нет, она такая милая заботливая девчонка, каждый час поздравляет тебя с днем рождения и дарит продуманные подарки. Но я не могу во всем винить одного Колина. Тогда, получается, я тоже полная сволочь, ведь позволил Женевьев полюбить меня. Значит, Томас тоже сволочь, потому что… Потому что тупо смотрел, как я в него влюбляюсь, и не почесался ответить взаимностью. Зато у меня есть Колин. Я никогда не признавался ему в любви, даже тупо чтобы заглушить одиночество. Когда он сказал «пошли», я ждал сюрприза ко дню рождения. Но мы просто в очередной раз спрятались в уголке за оградой, быстро занялись сексом, и он ушел работать. Даже на прощание не поздравил: застегнул штаны, хлопнул по плечу и свалил.
Домой я иду долгой дорогой, мимо дома Томаса: вдруг он будет на улице или хотя бы в окно выглянет. Конечно, есть риск увидеть, как они с Женевьев, держась за руки, идут наверх заниматься сексом, чтобы он почувствовал себя натуралом. Ничего, это я уже проходил с Колином, а хоть на секунду увидеть его хочется.
На той стороне улицы у светофора стоит Дэйв Тощий. Загорается зеленый свет, но он заметил меня и не двигается с места. А-Я-Психа уже посадили, меня лучше не трогать.
Домовые службы наконец забили дверь досками. Я лезу в почтовый ящик. Восьмидесятилетняя тетушка с деменцией прислала мне две открытки. То, что их две, меня почти не удивляет. Странно,
