под подбородком и круглую пружинящую шишку на горле, вероятно зоб. Но больше всего меня – я, должно быть, была совсем кроха – привлекали эти крупные бусины, которые мне нравилось крутить на нитке. Если Китти пыталась прикрыть шею ладонью, я начинала ерзать и она быстро ссаживала меня на пол.
Звали ее Китти Макгрейн. Уроженка Дублина, о своем детстве она всегда рассказывала одни и те же три истории, как будто четвертой уже не заслуживала. Ее братья женились, что самой Китти всегда представлялось немного загадочным, а сестры жили все вместе в домике на Уоррен-стрит. Когда мне было лет пять или шесть, Китти по субботам водила меня туда, похвастаться и угоститься печеньем. Еще она водила меня в библиотеку и на мессу.
«Я возьму ребенка на мессу». – Она, предварительно постучав, просовывала голову в приотворенную дверь комнаты матери и тихо называла какой-нибудь малоизвестный церковный праздник, после чего мы отправлялись в огромную церковь в районе Ратмайнс. Иногда заодно заходили в библиотеку за новой книгой, а затем на автобусе возвращались к каналу, потому что путь для моих коротких ножек был неблизкий.
Китти изредка ходила в театр, но только на выступления клоуна и мима Джимми О’Ди. Насколько мне известно, она никогда не видела мою мать на сцене. Думаю, она сочла бы эту идею неприличной.
Хьюи Снелл как-то пустил слух, что Китти с матерью спят в одной постели.
После продажи дома она переехала к оставшимся в живых сестрам на Уоррен-стрит. Я привозила к ней туда своих детей, похвастаться и угоститься печеньем, а она на каждый день рождения отправляла нам поздравительную открытку, вложив в конверт купюру в пять евро. Добираться до нее из Брея было далековато, и, когда она умерла, я чувствовала себя страшно виноватой. Я думала, что трачу жизнь на тех, кого люблю, но, конечно, я тратила ее и на то, чтобы от них сбежать.
Похороны проходили в квартале Ратмайнс. Церковь по-прежнему оставалась огромной, и от этого казалось, что скорбящих меньше, чем было на самом деле. Пара миниатюрных старушек, последние из сестер Китти, сидели в первом ряду, сзади расположились потомки. От ряда к ряду можно было наблюдать разницу в росте – на фут с лишним больше в каждом последующем поколении. Потом самые юные, выводок долговязых подростков, стояли, сутулясь, и с вежливым смущением выслушивали от стариков наставления, которым не собирались следовать по причине их неопределенности или бессмысленности.
Я пожала несколько рук и пробралась к сестрам, одетым в пальто разных фасонов, но из одинакового лилового полиэстера. Они радостно закивали, сразу меня узнав: приятно снова увидеться. Они обхватили мою руку своими немощными ладонями; сухие пальцы бегали по моему запястью, выцветшие радужки сияли. Такая уж это пылкая штука, жизнь.
В тот день я взяла с собой Макса. Ему было года три. Похороны его мало впечатлили. Вообще мысль о смерти приводила его в ярость: ведь наверняка же это случается не со всеми.
«Нет, со всеми», – сказала я.
Макс мне не поверил, что разрешило некоторые возникшие трудности. Я усадила его себе на колени и позволила теребить мое лицо. «Эй, не щипаться!» – но он и без того не щипался. Он родился ласковым. И не потому, что роды проходили так уж легко, как раз наоборот, но из эпицентра грозы появился спокойный ребенок; он открыл глаза, начал меня рассматривать, и, казалось, увиденное его чуть ли не позабавило.
Когда я привезла его на Уоррен-стрит, Китти, заглянув в коляску, приложила руку к груди.
– Гора с плеч, – сказала она и перевела взгляд на меня. – Вылитый мистер Фицморис.
Китти принадлежала к поколению людей, веривших в дурную кровь. Мою она таковой не считала, тактично полагая, что злокачественная ДНК, предположительно имевшаяся у моего отца, передается только по мужской линии. Оправившись от обиды, я поняла, что в сущности она права: Максу достались ярко-синие глаза моего деда. И во всем походил на Фица – человека, генетически не способного никому причинить вред.
Пожалуй, это единственное, что я не потеряла.
Проснувшись и осознав, что ячейки хранения у меня как не было, так и нет, я решила разыскать племянницу Китти, ту самую, которая накрывала на стол во время званых «лососевых» ужинов на Дартмут-сквер. Я наудачу позвонила в дом на Суитмаунт-роуд, и трубку поднял один из тех долговязых подростков с похорон, ее сын Нед – теперь взрослый мужчина. Он сказал, что она будет рада меня видеть. И добавил, что, возможно, какие-то вещи хранятся у них на чердаке. Он проверит.
В следующую субботу я приехала к ним. Он смотрел на меня так, словно на крыльце его дома материализовался какой-то вымышленный персонаж. Но быстро опомнился и пригласил:
– Входите, входите. Поздоровайтесь с мамой. Выпьете чаю?
Его мать сидела в гостиной, расположившись в огромном ортопедическом кресле; правая сторона лица съехала вниз, но левый глаз сверкал жизнью. Рядом, на столике, лежала открытая коробка конфет, и она нетерпеливо тыкала в нее пальцем, угощая меня. Я наклонилась к ней для поцелуя, хотя у нас не было в обычае целовать друзей.
– Здравствуй, Детта.
Я помню, она мне очень нравилась.
Нед предложил мне сесть и сел сам. Он горел желанием поговорить.
– Никогда не забуду, как видел вашу маму однажды в парке Стивенс-Грин у фонтана в виде тюльпана. Она пожала мне руку. Мне тогда было лет семь. И я сказал своей матери – правда, мам? – что это самая красивая леди, какую я видел, так ведь?
Не думаю, что в парке Стивенс-Грин когда-нибудь был фонтан в виде тюльпана, скорее всего, он изображал какой-то другой цветок, но Неду я этого не сказала. Люди вспоминают о встречах с моей матерью в каких-то необыкновенных, а то и вовсе несуществующих местах, как будто она никогда не ходила по нормальным улицам. Я привыкла к таким выдумкам, но в его рассказе она не раздражала.
– Сейчас принесу вещи.
Мы с его матерью остались вдвоем.
– Рада тебя видеть, Детта, – сказала я.
Она с прежним энтузиазмом начала указывать пальцем на конфеты. По-моему, она меня узнала, но не понимала, о чем я говорю.
Уютная, залитая солнцем комната. В серванте – уотерфордский хрусталь, тут же семейные фотографии; на стене несколько картин, две маслом. Мне показалось, что одна из них висела у нас на Дартмут-сквер, и я быстро отвела взгляд. Спрашивать было бы невежливо, да нет, немыслимо. Я подумала о другой женщине, которую ребенком очень любила; вспомнила, как Китти наклоняла голову, проходя по комнате.
– Знаешь, мне до сих пор не хватает Китти.
Меня
