Арановъ стальными глазами вглядывался въ глаза летчика и какъ всегда долго не отвѣчалъ.
— Да, конечно, — наконецъ, говорилъ онъ и шелъ навстрѣчу слѣдующему летчику, безшумно спускавшемуся на указанное ему мѣсто.
Мишель Строговъ наблюдалъ все это. Онъ обладалъ теперь въ полной мѣрѣ тайной и онъ понималъ, какихъ денегъ стоила эта тайна. Дѣйствительно — миллiонъ!.. Но использовать ее, пока онъ находится на этомъ проклятомъ острову онъ никакъ не могъ. Все сильнѣе и ярче накипала въ немъ злоба противъ Ранцева, отставившаго его отъ полета и жажда мести во что бы то ни стало стала главною его мыслью. Изъ далекихъ воспоминанiй дѣтства выплыли времена, проведенныя имъ въ комсомолѣ и уроки тамъ полученные. Разлагать и уничтожать всякое дѣло, всякое начинанiе… Сѣять смуту среди участниковъ… Подрывать довѣрiе къ начальникамъ — вотъ та работа, какая указывалась въ такихъ дѣлахъ. Мишель Строговъ искалъ случая, чтобы взорвать работу Ранцева и уничтожить довѣрiе къ нему офицеровъ и солдатъ отряда капитано Немо. Изъ своего коммунистическаго прошлаго онъ усвоилъ, что въ такихъ случаяхъ надо найти слабое мѣсто у противника и no нему и ударить какъ и чѣмъ угодно, хотя бы ложью и клеветой. И Мишель Строговъ нашелъ такое мѣсто.
Въ собранской столовой кончили ужинать. Почти всѣ офицеры разошлись по палаткамъ. Свѣчи были погашены. Только на одномъ концѣ длиннаго стола, гдѣ горѣлъ лампiонъ, осталась небольшая группа. Тамъ смотрѣли, какъ неизвѣстно откуда прилетѣвшая большая ярко голубая блестящая бабочка билась крыльями о стекло лампiона. Въ противоположномъ углу въ темнотѣ, Фирсъ Агафошкинъ у самовара перетиралъ стаканы. Никто изъ сидѣвшихъ у стола не замѣтилъ, какъ въ этотъ темный уголъ прошелъ изъ лагеря Ранцевъ. Онъ не хотѣлъ тревожить офицеровъ и, сдѣлавъ Фирсу знакъ, чтобы онъ не докладывалъ о его приходѣ, спросилъ себѣ стаканъ чая и сѣлъ въ углу, издали наблюдая за бабочкой.
— Первый вѣстникъ на Россiйскiй островъ, — сказалъ Парчевскiй, стоя слѣдившiй за порханiемъ бабочки.
— Господинъ полковникъ, мы должны спасти ее и не дать обжечь ея прекрасныя крылышки, — сказалъ князь Ардаганскiй.
— Какъ вы думаете, какъ и откуда она могла попасть къ намъ? — сказалъ Кобылинъ. Его голосъ былъ нѣженъ. Казалось, что это сказала груднымъ низкимъ голосомъ женщина.
— Вѣтромъ могло принести куколку. И вотъ это первое существо, родившееся на острову, — сказалъ Парчевскiй.
— Я, господа, видалъ мышей, — сказалъ Ферфаксовъ.
— Ну эти попали съ ящиками съ мукой со «Мстителя». Онѣ того же порядка, что и мы. Но бабочка… Откуда она?…
— Какъ интересно наблюдать зарожденiе флоры и фауны на острову, гдѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ ничего не было.
— Такъ когда то было и на всей нашей землѣ.
— Да, если вѣрить матерiалистамъ и считать теорiю Дарвина за непреложную истину.
— Но она давно уже опровергнута. Ей вѣрятъ только такiя тупицы, о которыхъ, помните, намъ разсказывалъ полковникъ Субботинъ.
Ферфаксовъ, наконецъ, поймалъ бабочку и бережно передалъ ее Ардаганскому.
— Отнесите ее осторожненько, Михако, подальше и положите въ траву, да крылышки ей не помните.
— Однако, господа, откуда нибудь все это берется? Какая то теорiя зарожденiя видовъ должна быть, — сказалъ Кобылинъ.
Ферфаксовъ быстро обернулся къ говорившему. Милое смущенiе загорѣлось на его смугломъ, не старѣющемъ лицѣ.
— Какъ какая то теорiя, — сказалъ онъ срывающимся отъ волненiя голосомъ. — Не теорiя, но точное знанiе. Жизнь всему живущему послалъ Тотъ, о Комъ поетъ псалмопѣвецъ Давидъ: — «Господь творитъ все, что хочетъ, на небесахъ и на землѣ, на моряхъ и во всѣхъ безднахъ. Возводитъ облака отъ края земли, творитъ молнiи при дождѣ, изводитъ вѣтеръ изъ хранилищъ Своихъ…».[8]
— Вѣтеръ изъ хранилищъ, — съ глубокою иронiей сказалъ Мишель Строговъ. — Какой же авторитетъ Давидъ… Да и былъ ли онъ когда?…
Ферфаксовъ смутился. Этотъ самоувѣренный молодой человѣкъ не нравился Ферфаксову, но оборвать его онъ при своей тонкой деликатностй не могъ. Какъ оборвать?… Онъ былъ сыномъ полковника Нордекова, съ кѣмъ онъ вмѣстѣ пережилъ такiя страшныя и незабываемыя минуты на берегу Сены. Ферфаксовъ зналъ всю исторiю Мишеля. Онъ жалѣлъ его. Сколько разъ онъ хотѣлъ подойти къ его ожесточенному сердцу съ тихими словами любви и участiя и понималъ, что разобьются его слова о насмѣшливую самоувѣренность и холодную самовлюбленность Мишеля.
Парчевскiй замѣтилъ смущенiе Ферфаксова и поспѣшилъ ему на помощь.
— Бросимъ всѣ эти такъ давно всѣмъ надоѣвшiе споры о мiрозданiи. Какъ мудро придумалъ капитанъ Немо, устроивъ нашу базу на этомъ никому невѣдомомъ острову.
— He нахожу, — быстро и зло сказалъ Мишель.
Всѣ примолкли. Съ нѣкоторою растерянностью смотрѣли на самаго молодого изъ нихъ, такъ смѣло оспаривавшаго ихъ.
— Прежде всего, — осмѣлѣвъ отъ молчанiя, продолжалъ Мишель, — селить на островѣ одного этого старика Кубанца было совсѣмъ не осторожно… Онъ могъ за этотъ годъ сто разъ въ ящикъ сыграть и тогда бы кто сталъ Россiйскiй флагъ поднимать. Это разъ… — Мишель гордо оглянулъ всѣхъ. Онъ казался самому себѣ удивительно умнымъ и проницательнымъ. — Другое — и самый то этотъ островъ — ерунда съ масломъ. Вундерлихъ говорилъ, что онъ выдвинулся изъ океана вслѣдствiе землетрясенiя лѣтъ восемь, десять тому назадъ. Ну развѣ не легкомысленно селиться на такомъ острову? Онъ можетъ такъ же свободно, какъ вынырнулъ изъ воды и нырнуть подъ воду, и со всѣми нами… Какая же эта база?…
— Но этотъ островъ, — внушительно и строго сказалъ капитанъ Волошинъ, — лежитъ на 2°10′ 11» южной широты и на 22°32′ 18» западной долготы отъ Гринвича. Онъ находится внѣ какихъ бы то ни было судовыхъ рейсовъ. Наше пребыванiе на немъ невозможно открыть. А это въ нашемъ дѣлѣ самое важное… A то, что онъ можетъ или не можетъ обратно опуститься — это дѣло десятое. Вулканъ давно потухъ. Землетрясенiя не можетъ произойти. Вы этого, молодой человѣкъ, не учитываете.
«Сорвалось», — подумалъ Мишель Строговъ. «Молодой человѣкъ» извело и оскорбило его. Онъ со злобою посмотрѣлъ на Волошина. Онъ зналъ, что у Волошина была красивая жена и что онъ больше другихъ офицеровъ тосковалъ по семьѣ и волновался, что она не знаетъ, что они не погибли. Это и вообще было самое больное мѣсто въ экспедицiи. Тутъ были Парчевскiй, Ферфаксовъ, все женатые, Кобылинъ, — у него осталась невѣста — француженка, князь Ардаганскiй, признавшiйся какъ то Мишелю, что онъ безъ ума влюбленъ въ нѣкую очень молодую особу. «По больному то и бить», — вспомнилъ онъ и, засунувъ руки въ карманы, съ небрежно независимымъ видомъ бросилъ:
— Да и вообще…
— Нѣтъ, Мишель, — строго сказалъ Парчевскiй, — если что начали, то и договаривайте.
— Вообще… Нѣтъ честности… Насъ обманываютъ…
— То есть? — еще строже сказалъ Парчевскiй.
— А вотъ обѣщали женъ и матерей увѣдомить… Вообще родныхъ, что «Немезида» не погибла, а между тѣмъ… Вотъ уже мѣсяцъ…
Тяжелое молчанiе стало въ палаткѣ.
Ранцевъ отставилъ свой стаканъ и подошелъ къ офицерамъ. Всѣ поднялись.
— Господа, — тихимъ отъ сердца идущимъ голосомъ сказалъ Ранцевъ, — Александръ Нордековъ смутилъ васъ. Да, это вѣрно, капитанъ Немо не нашелъ пока возможнымъ громогласно черезъ радiо сообщить о томъ, что пассажиры «Немезиды» не погибли. Вы сами понимаете, что этого нельзя было сдѣлать. «Немезида» должна была исчезнуть изъ поля зрѣнiя праздныхъ и любопытныхъ наблюдателей. Иначе, корреспонденты большихъ газетъ, какiе нибудь снобирующiе миллiонеры американцы, наконецъ, просто конкурирующiе фильмовики хлынули бы вслѣдъ за ней на острова Галапагосъ… Не найдя тамъ никакихъ слѣдовъ фильмовой съемки, они подняли бы тревогу, стали бы искать… При теперешнихъ то средствахъ воздушной развѣдки, имъ такъ просто было бы наткнуться на нашъ островъ, и вся наша работа рухнула бы раньше времени. Она была бы сорвана. Теперь насъ нѣтъ. Вы сами видите, какъ въ нашъ вѣкъ скоро забываютъ умершихъ… Мы можемъ спокойно работать и завершить наше дѣло. Сказать сейчасъ ничего нельзя. Вашимъ семьямъ придется потерпѣть. Итакъ уже Совѣты очень заинтересованы, откуда сѣетъ пропаганду радiо. Мы должны до поры до времени притаиться, какъ бы не быть вовсе… Но я могу васъ увѣрить, что ваша забота тяготитъ и капитана Немо и онъ, при первой же возможности, дастъ неопровержимыя доказательства вашимъ семьямъ, что вы не погибли…
