Трусу говорят: «Стучишь зубами, будто на вершине горы!» Болтуну: «Иди потрещи на горе́!» Горы, окружающие деревню, в фантазии горца приобрели поэтический облик, многие сказания связаны с ними. Горца нельзя понять без гор. Усилиями многих поколений магическая сила гор обрела героическую плоть. Горы хранят на себе следы далеких времен и бесконечных нашествий; горцы воздвигли неприступные стены своих крепостей.
Сражались камнями, дубиной, топором, и безмолвие смерти всегда завершало эту борьбу, в которой никто не просил пощады. Названия деревень и сел и по сей день хранят память о минувших событиях: Волчий Прыжок, Змеиная Нора, Холм Силы, Лобное Место, Западня, Виселица, Наручники; там наши деды, укрывшись у родников и ключей, пускали стрелы в томимых жаждой антилоп или медведиц с медвежатами. Поднимитесь в горы, и вы прочитаете надписи на могильных плитах, буквы еще не совсем стерлись. Эти надгробья местные жители называют иностранным словом — долмены; в Коваисе, в Кувосе, в Казал-де-Мойросе вы увидите старинные кладбища, вы увидите также выбоины на отвесных утесах, указывающие положение звезд в разные времена года; на высоких, недоступных скалах вы увидите озера, которые, вероятно, служили местом погребения вождей, погибших в схватках с неприятелем или диким зверем; в этих местах археологи могут сделать множество ценных находок — каменные и бронзовые топоры, наконечники для стрел, жернова, обожженная глина и обработанный камень. И новоявленные преобразователи природы осмелились затронуть потомков людей, которые когда-то жили в этих горах и оставили после себя немало загадок, людей диких, грубых, замкнутых, занимавшихся скотоводством или разбоем, людей выносливых и сильных, не боявшихся ни голода, ни холода, людей неприхотливых и стойких! Неужели их хотят уничтожить, как уничтожили индейцев Америки? Очень похоже. Нет, господа, оставьте в покое этого истинного представителя нашей нации, в жилах которого смешалась кровь иберийца, кельта и галла, и тогда отпадет необходимость в подобных процессах!
Д-р Ригоберто вновь окинул взглядом присутствующих, сначала толпу в зале, затем господ судей. Ему показалось, что судьи, как черепахи в панцирь, ушли в свои мысли и слушали его вполуха. Должно быть, думали о чем-то более для них интересном: о жене, о любовнице, просившей деньги на платье, служаночке, которая предпочитает молодого приказчика из бакалейной лавки. Однако д-р Ригоберто продолжал, ибо адвокат, как и игрок в пушбол, должен бить в слабое место.
— Поднимитесь в горы, и с одного взгляда вы убедитесь, сколь мрачна и несчастна эта земля. Вероятно, когда-нибудь тщательное исследование недр обнаружит там богатые залежи полезных ископаемых, и с их разработкой район приобретет экономическую независимость и возможность развиваться. Но об этом никто не думал. Разве допустимо, даже если нет лучших перспектив, лишать горцев того, в чем они нуждаются? Они не собирались устраивать одну стычку за другой и уже совсем не хотели, чтобы их протест был омыт кровью. Они лишь хотели напомнить всемогущему государству и его руководителям: «Посмотрите, как мы несчастны! Не дайте нам умереть с голоду! Оставьте нам горы, они нужны нам, чтобы сеять рожь, пасти наши стада, собирать хворост, которым мы обогреваемся холодными зимами». Произошло несчастье, но горцы не виноваты в нем. Господа судьи, я взываю к вашему пониманию и благородству — оправдайте подсудимых!
После закрытия заседания при выходе на улицу Санто-Антонио встретились д-р Ригоберто, Сесар Фонталва и старый Теотониу Ловадеуш. Адвокат шел молча. По мимике, жестам и словам д-ра Соберано Переса не составляло труда догадаться, что крестьяне будут строго наказаны. Подзащитным адвокатов, преданных государству, наказание, возможно, смягчат. Остальные же обязательно поплатятся за свое преступление, состоящее в том, что они бедны и вместо того, чтобы довольствоваться нищим существованием, заявили о своих правах.
Сесар Фонталва сказал старику:
— Ни один суд не может осудить вашего сына. Как день ясно, что он невиновен.
— Мне тоже так кажется, сеньор. Но люди, когда это нужно, бывают злы.
— Нет, нет. Завтра я еду в Пендоно и буду в Аркабузаише. Хотите, захвачу вас?
Теотониу отрицательно покачал головой.
— Приговор будет вынесен только через несколько дней. Вам придется ждать, Теотониу! — заметил Ригоберто.
— А сына я увижу?
— Увидите, если позволят…
— Если позволят? — Предупредительная вежливость адвоката поселила тревогу в душе Теотониу. — Смогу ли я хотя бы обнять его?
— Думаю, да.
Но ему не дали увидеться с сыном. Эту ночь он не спал и уехал в машине Сесара Фонталвы весь в слезах. Черт побери это государство! Неужели нельзя даже попрощаться с единственным сыном?! Инженер всячески поддерживал старика и, чтобы его ободрить, беспрестанно повторял, что ни один судья не осудит Мануэла Ловадеуша. Ведь его выступление на суде было вполне убедительным. Старику было приятно, что этот человек небезразличен к судьбе его сына, скорее наоборот.
Ригоберто подумал, что Сесар Фонталва, предложивший отвезти его из Порто домой в Сабор через горы Мильафриш, неслучайно выбрал этот путь, который на сорок километров был длиннее обычного. Но почему? Только в Аркабузаише по той внимательности, которую инженер проявлял к Ловадеушам и особенно к Жоржине, Ригоберто понял, в чем дело. Что ж, может быть, счастье улыбнется этой хорошей и красивой девушке.
Через несколько дней в суде был зачитан приговор. Если не считать протеже епископа, который получил три месяца тюрьмы и мог быть освобожден под залог, большинство подсудимых было приговорено к двенадцати годам тюремного заключения со строгой изоляцией для Жоао Ребордао и годом строгой изоляции для Жусто Родригиша. Мануэл Ловадеуш был приговорен к трем годам и довольно крупному штрафу. Рабочие, объявившие стачку из-за гнилой трески, получили от четырех и более лет. Это должно было послужить им уроком. Адвокаты, однако, сочли это наказание слишком строгим.
— Ничего, проглотят, — веселился Бруно, хотя его отец был при смерти.
Ригоберто почувствовал, что старый Ловадеуш охвачен отчаянием. Не сказав ни слова, старик отправился в Рошамбану. Он хотел остаться один, перебороть душившую его злобу и стонать, рычать, кричать, пока тоска не отпустит, или уж подохнуть, как последняя собака.
Концом палки, которая служила ему кочергой, Теотониу Ловадеуш, сидя на табурете, машинально ворошил угли в жаровне, а сам думал о сыне. В хижину старика через приоткрытую дверь проникала узкая полоска лунного света, дрожащего и прозрачного, каким он бывает зимой, мягкого и чистого, заливающего все вокруг серебристым сиянием. Рядом с Теотониу лежал Фарруско, протянув лапы к огню, опустив уши и тоже задумавшись. Уже давно стемнело, и лишь время от времени в горах раздавался крик совы.
— Мой сын невиновен, как агнец божий, — глухо проговорил старик и приподнял голову, потом
