и бесконечна, но очень податлива в отличие от добра. Она борется, пытается поглотить эту частичку. И устает в своей борьбе…
— А добро, эта частичка, этот Бог, он что, не сопротивляется? Добро что, без кулаков?
— Добру даже не ведомо, что вообще такое — борьба. Сила добра — в смирении. Ему также неизвестны боль, страх… Ему незачем бороться. Борьба — удел отчаянных, удел слабых. Слабым нужно быть сильными, чтобы выжить, слабости нужно доказывать себе и всем, что она — сила. Лишь слабость постоянно стремится кого-то побеждать. Боится, превозмогает, сопротивляется, подавляет и, в конечном счете, устает. Борьба бессмысленна. Что больше всех пугает, раздражает? — молчание и смирение. Смирение понять трудно, как трудно объяснить то, что не от мира, что от Бога: готовность погибнуть, остаться голодным, замерзшим? Поэтому смирение победить невозможно: как можно победить то, что не сопротивляется? Ярость понятна — она проста как боль, как рана — как все, что на поверхности, как все земное, ее легко объяснить, легко оправдать: хочу жить — лучше, сытнее, теплее. Убить, чтобы насытиться, убить, чтобы согреться. Все просто, все объяснимо… А потому ярость легко победить. Оттого ярость и бессильна перед смирением, что не понимает его, что судит по себе. Оттого и пугает оно тех, кто живет по-земному, оттого и наделяют его глупцы и невежды хитростью и корыстью, всякий раз ожидая от смирения чего-то такого. Как объяснить смирение, как оправдать смирение? Земными мерками смирение не объяснить. Все равно, что рубить мечом воздух. Воздуху незачем бороться с этим мечом, воздух не чувствует боль, воздух не испытает обиды, что смиренно бездействует. Воздуху нет смысла бороться. Борется меч, яростно и бессмысленно, уверенный, что раз он борется, значит, побеждает. Но итог известен, меч устанет, меч проиграет. Проиграет — потому что сам в этом уверится, потому что не понимает он, — Минкович смолк. Молчал и Сингапур, как и Минкович, он глядел в небо, нечего было возразить Сингапуру, нечего, оттого слушал он заворожено и смиренно. Голос Минковича был тихим, негромким, завораживающим. С минуту стояли они молча, устремив взгляды в небо.
— А что с той точкой, с той частичкой? — совсем по-детски спросил Сингапур.
— А точка есть начало всему, есть Бог. Бог, который создал человека по образу и подобию своему, создал таким же, как и он сам — смиренные чистые души, которым не ведома борьба, зло и ненависть. Но, создав их, он отпустил их, отпустил в этот мрак…
— Зачем?
— Чтобы они вернулись. Отделившись, душа начинает жить своей жизнью. Здесь она понимает, что есть еще и боль. Понимает, поддавшись искушению зла, что боль лечится борьбой, и заражается борьбой, наивно веря, что борьба и есть смысл жизни, и есть излечение от боли. Она даже не понимает, что борется сама с собой — как тот меч — борется, преумножая боль. Вокруг нее тьма, зло, и душа думает, что борется с этой самой тьмой. Но борьба-то, бессмысленна, сама эта борьба — и есть тьма. Душа слабая поддастся этому обману и растворяется в этой тьме. Душа сильная крепнет и возвращается обратно — к Богу.
— Похоже на круг Сансары, — произнес Сингапур. — Душа выходит из этого круга, попадает на Землю, а покидая умершее тело, вновь возвращается на круги своя. А самые-самые уходят в Нирвану — как раз в это абсолютное небытие — тьму. Разве не так?
— А ты разве ничего не понял? Душа, не растворившаяся в борьбе, возвращается к Богу не той, которой она от него ушла, уже не маленькой точкой. Она возвращается большой, возвращается не одна, приводя с собой слабые души, уставшие, наконец, от борьбы. Она возвращает Богу потерянные души. Бог был маленькой точкой, маленькой частичкой. Теперь это огромное пространство чистого света. И оно все растет, впитывая в себя тьму.
— Что-то я не заметил, что зла стало меньше.
— А ты и не заметишь, ты же занят борьбой. У тебе разве есть время замечать? Ты лишь замечаешь боль, страх, обиду. Но ты прозреешь, обязательно прозреешь. Даже растворившие себя в борьбе души, обязательно найдутся и вернутся к Богу. Их приведут сильные души, найдут и приведут, как заблудших овец.
Вновь они стояли молча, лишь созерцая тяжелое, наливающееся тьмой небо.
— Совсем недавно, — заговорил Минкович, — несколько лет назад в одной из церквей была найдена роспись. Старая церковь, старая роспись, сделанная, по-моему, в веке двенадцатом. Сделанная, когда на Руси исповедовали еще истинное первородное христианство. На росписи изображен Георгий Победоносец, усмиряющий змея. В его руках не было ни копья, ни щита. Он усмирял змея словом Божьим — добром — СМИРЕНИЕМ. И змей кротко лежал возле его ног. Богу не нужны ни щиты, ни копья… Уже люди — другие, зачем-то, от страха, наверное, вложили в руки Георгия копье… Не ведаем, что творим, — сказал он совсем тихо.
Все это время Сингапур держал Минковича за руку, вернее, держался за руку; точно опомнившись, он убрал руку. Минкович так и не взглянул на него.
— Мне пора, — он вошел в подъезд. Сингапур остался на улице. Остался все с тем же ощущением недосказанности, недопонятости… брошенности. Ведь теперь придется куда-то идти… Смирение или борьба, есть Бог, нет Его… Картин-то нет.
Заморосил дождь. С каждой каплей становилось все зябче и холоднее. Дождь моросил по-осеннему знобливо, да и ветер поднялся холодный, пронизывающий. Как-то сразу… не стало лета. К вечеру так и вовсе похолодало. Замерзший, уставший, ничего не придумав, Сингапур пришел к дому, где жили мать и отчим… где и он будет жить. Словом, пришел к своему дому. А куда ему было идти?
— Живой! — первое, что воскликнула мама, увидев его. — Живой, — сказала она уже негромко и крепко обняв. И ни слова упрека, ни малейшего намека на упрек. Сингапур вошел в квартиру. Отчим сидел в зале за компьютером. Только взглянул на Федора — как взглянул бы на любого, кто вошел, и вновь уставился в монитор.
— Поздоровайся с отцом, — напомнила мама.
— Здрасте, — кивнул Сингапур.
— Привет, — уже не оборачиваясь, ответил отчим.
— Мой руки, и будем ужинать. Я как чувствовала, что ты сейчас придешь, — не удержавшись, она вновь обняла сына. — Ну, иди, — сказав, она прошла на кухню. Сингапур разулся. Непривычно ему здесь было, все было слишком чисто и… богато. И больше походило на интерьер офиса. Мода такая — называлась «евроремонт». Белые безликие евро-обои, на которых висели безликие евро-картины — имитация масляной живописи на холсте. Еще недавно обои были пестрые,
