Вследствие этого писарша долго находилась в ярости, срывая свой гнев на ни в чём неповинном, робком, смирном муже.
— Какой ты есть мужчина? — пилила она его день и ночь. — Кто тебя и начальством-то поставил и тот дурак! Ему плюют в глаза, а он хоть бы тебе что!.. Что мы хуже пьяницы-дьякона, что ли? Или принять не умеем? Окажите пожалуйста!
— Что же мне, матушка, за шиворот их что ли тащить, когда они к нам нейдут? — оправдывался писарь.
— Да, если честью нейдут, так и за шиворот можно, чтобы не зазнавались! Разве мы не начальство? Скажите пожалуйста!
Видя, что муж не предпринимает никаких мер к исполнению её желания, писарша после долгих раздумий порешила с этим вопросом очень просто.
— Я, положим, догадываюсь, почему они к нам нейдут… — многозначительно заявила она однажды.
Писарь с любопытством приподнял голову от донесения, которое он составлял на имя земского начальника.
— Очень просто! — открыла, наконец, свою тайну Анфиса Гавриловна. — Молодуха-то наверно ревнивая, а тут, видит, молодая дама, ну, и, конечно, побаивается!..
— А-а, ч-чёрт! — отплюнулся писарь. — Я думал и в самом деле что-нибудь путное скажет!
Ни Ирина Егоровна, проводившая всё время в хлопотах со стряпнёй для дорогих гостей, ни сами гости не заметили, как пролетела неделя со дня их приезда. Погода испортилась: пошли непрерывные дожди с холодными ветрами, и стало очень похоже на осень. Волей-неволей молодым людям пришлось сидеть дома, в одной тесной горенке, куда постоянно проникал чад из кухни. Это обстоятельство не могло не отразиться на настроении гостей, особенно Мили. Она заскучала и всё чаще и чаще начала поговаривать об отъезде, рисуя в самых радужных красках жизнь на подмосковной родительской даче, где всегда ей было так весело, благодаря обширному кругу знакомых. Наконец, дождавшись, когда погода немного прояснилась, в конце второй недели по приезде, решено было ехать в Москву. Ирина Егоровна, утомлённая стряпнёй и всевозможными заботами об удобстве гостей, а также, примирившись постепенно с фактом, что сын совсем ей больше не принадлежал, отнеслась к этому решению довольно равнодушно и особенно не старалась уговаривать детей пожить подольше. Назначен был день отъезда. Просвирня напекла в дорогу отъезжавшим пирожков и булок. Часов в семь вечера к её домику были поданы лошади. Надо было поспеть к одиннадцатичасовому почтовому поезду на ближайшую железнодорожную станцию в сорока верстах от Терёшкина. Проводить отъезжавших собрались о. Герасим с матушкой и всё семейство дьякона. Каждый старался быть чем-нибудь полезным путникам, советуя, куда что уложить и как удобнее усесться. Пока укладывались в экипаж вещи, Вася отозвал мать в дом и дал ей двадцатипятирублёвую бумажку.
— Так ты, пожалуйста, мама, — сказал он на прощанье, — все свои чёрные мысли оставь и верь, что относительно тебя я никогда не изменюсь: каков был, таков и буду! Благослови же меня, мама, на новую мою жизнь!
— Господь тебя благослови! — стала крестить его мать и зарыдала, прильнув к нему на плечо.
Вася не выдержал сцены прощания и заплакал сам, Он горячо целовал мать в руки, в голову и щёки, пока не услышал серебристого голоска вбежавшей в сени жены. До боли стиснув в объятиях мать, он в последний раз поцеловал её и вытер платком катившиеся из глаз слёзы.
Все провожавшие вошли в дом и по русскому обычаю чинно расселись по местам. Авдотья, не нашедшая себе места в горнице, уселась на край сундука у дверей кухни. На всех лицах было что-то торжественно-важное. Только один ребёнок на руках дьяконицы не признавал ничего и без стеснения колотил об стену сухой, как камень, баранкой. После нескольких минут молчания о. Герасим встал первый, а за ним все остальные. Прочитав краткую напутственную молитву, он благословил отъезжавших, после чего началось прощание. Когда все вышли на крыльцо, и путники уселись в экипаж, Вася сказал матери:
— А ты что же, мама, не садишься с нами? Проводи хоть до околицы!
— Не стесню вас? — спросила просвирня, спеша с крыльца.
— Что вы, мама, помилуйте?! — возразила Миля, подвигаясь и помогая свекрови взобраться на приступку экипажа.
Когда он тронулся и покатился под звяканье бубенцов с колокольчиком, попадья сочла со своей стороны нужным сделать напоследок внушение молодым людям и крикнула:
— Не забывайте мать, почаще её навещайте!
— Непременно, непременно! — отвечала, обернувшись, Миля. — К нам в Москву приезжайте, будем очень вам рады!
— Что значит воспитание-то: какая она приветливая, ласковая! — воскликнула в восхищении Милей попадья.
— Да, хорошая жена, говорить нечего! — согласился о. Герасим и добавил. — С такой женой Вася карьеру скоро сделает!
— Хорошая-то, хорошая, — вставила дьяконица, — а я всё-таки такую невестку иметь не желала бы… Попроще-то оно — породней!..
— И я то же говорю! Уж очень зазнайка! Скажите, пожалуйста!.. — ввернула своё слово появившаяся откуда-то вдруг писарша.
Попадья окинула её презрительным взглядом, и, безмолвно махнувши рукой, как шар покатилась к дому. Разошлись и остальные.
Когда экипаж проехал с полверсты от околицы, Ирина Егоровна велела ямщику остановить лошадей и, ещё раз поцеловав и перекрестив детей, вышла из экипажа. Долго стояла она на пригорке и смотрела им в след. Экипаж делался всё меньше и меньше и, наконец, когда превратился в едва заметную точку, скрылся в лесу. Заходившее солнце, поцеловав на прощанье верхушки деревьев, последовало примеру путников и также стало медленно закатываться за лес.
1903
