– - Что ж, милый человек, коли хозяйствовать нужно, так путем; ежели в поле работать Бог дару не дал, надо на стороне где промышлять: другие мужики в Москву на зиму-то ходят.
– - Я, говорю, в Москву не пойду.
– - Отчего не пойдешь, что ж тебе запрет положен?
– - От белых грибов, говорю, не пойду. Я, говорю, затем в дом вышел, чтобы крестьянином быть, в деревне жить. А если бы мне по Москвам-то шляться, мне незачем было б и в дом выходить.
– - В доме жить без помоги на стороне -- трудно справиться: надо приработать на стороне.
– - И я говорю, что надо. Вот говорил ей, что нужно дров полоску взять, а она и ухом не пошевелила, разве так можно? Что я, говорю, хуже вас, что ли? Дешевле стою? Если я работать в поле, как люди, не могу, так я не научился еще; вот погодите, выучусь, так и вас за пояс заткну.
Схватил я шапку, хлопнул дверью, да вон из избы. Пошел я в Дубровку, в кабак, заказал водки, выпил, посидел, поглядел на народ, обошлось мое сердце, воротился я опять домой.
Вхожу я в избу, гляжу: а у них опять самовар на столе, селедки, баранки, и гость у них сидит, Фильчак этот. Так меня и взорвало: этот зачем, думаю, какое ему дело тут?
Подошел я к столу, "чай да сахар", говорю.
– - Просим милости, -- говорят мне, а сами, это, словно не свои стали и на меня не глядят, и друг дружке в глаза взглянуть не могут.
Оборотился, это, я к Фильчаку и говорю:
– - А ты, Филипп Степаныч, в родню, что ли, к нам затесался или еще как, что пришел к нам?
– - Я, -- говорит Фильчак, -- компанию разделить пришел от нечего делать.
А теща, это, забегает:
– - А мы его, говорит, позвали посоветоваться, как нам быть: дело-то у нас неладное, хозяйство-то у нас не как следует идет.
– - Плохому хозяйству, говорю, я причина, ко мне нужно и на совет ходить, а не к вам; меня учить надо, что делать, а не вас… А это, говорю, тут шмоны затеваются; я, говорю, этого не допущу, не хочу страмить свою голову. Эй, ты, говорю, хороший человек, убирайся-ка вон, не дожидаясь худого слова! А то мне придется тебе дверь показать!
Засуетился, это, Фильчак, бесом стал извиваться. "Я, мол, да ничего, мол", а я и слушать его не стал. Выпроводил, это, я его, подошел к теще. -- А ты, говорю, ведьма старая, до седых волос дожила, а совести не нажила; если ты будешь к нам ездить да бабу с ума-разума сбивать, я и на порог тебя не пущу! -- Заревели мои бабы, теща домой стала собираться; я говорю: -- С Богом! Хорошо бы было, если б ты и совсем к нам не приезжала! -- Проводила домой тещу, входит в избу Авдотья. -- Я, говорит, с тобой ночевать не останусь, ты меня убьешь тут. -- Что ж, говорю я, дрался я с тобой когда? -- А эва, говорит, ты сегодня какую прыть оказал, на тебя и глядеть-то страшно. -- А коли страшно -- уходи, не держу. -- Стала она, это, мальчонка справлять, -- одевает, обувает его, я ей ни слова. Поворочалась, поворочалась, однако никуда не пошла, раздела опять мальчишку, сама разделась, постелила на суденке постель и легла спать.
Опять я долго не спал. Лежу я и думаю: "Рассчитывал я, когда в дом входил, что кончатся мои заботы да печали, ан вышло, что только я их, женимшись, узнал. Так что же мне, думаю, мучиться, себя терзать, бабу мытарить? Да пусть она как хочет живет, коли я ей в тягость, пошли ей Бог счастья, а я-то опять как-нибудь пробьюсь -- одна голова не бедна, а коли и бедна, так одна. Мало что мне хотелось бы с ними пожить всласть, да коли они этого не хотят. И только я это подумал, так так-то мне хорошо и легко сделалось, спала с моего сердца вся печаль-кручина, будто переродился я. Сейчас же я заснул; проснулся утром, и опять таково-то легко и весело. Умылся я, позавтракал и подправился в путь. Помолился, это, Богу и говорю: -- Ну, простите меня Христа ради, не поминайте лихом? Не обессудьте, коли чем какое горе причинил.
Поцеловал я мальчишку. Глядит на меня Авдотья и спрашивает:
– - Ты куда?
– - Пойду куда-нибудь себе хлеба искать да тебе не мешать; живи, говорю, как тебе угодно, твори во всем свою волю.
Села, это, Авдотья на лавку и ни слова не сказала. Надел я шапку и вышел из избы.
И пошел я опять к Ивану Иванычу. Прихожу -- говорю: -- Иван Иваныч, возьми меня к себе. -- С радостью, говорит. -- Давайте, говорю, в год рядиться. -- В год так в год. -- И заложился я к нему в год, договорились совсем. -- Ну, говорю, теперь дайте мне три рубля на спрыски и отпустите меня на три дня; погуляю я, отведу душу, а потом приду служить вам верой и правдой.
Получил я от Ивана Иваныча три рубля и отправился прямо в Чередовое. Там, думаю, село большое, трактиров несколько, и водка лучше, и простору больше. Зашагал прямо туда.
Прихожу, думаю: "Товарища бы какого подыскать -- одному гулять не весело". Вхожу в один трактир, там кабатчик дубровский сидит и с ним та девка, к которой меня, было, сперва-наперво сватали в дом. Отец-то, вишь, у ней помер, и она уж открыто стала с кабатчиком гулять, и вот теперь с ним сюда приехала. Сидят, это, вино пьют, рыбу жареную едят. Подошел я к ним. -- Мир, говорю, честной компании! -- а они: -- Просим милости! -- и сажают меня с собой за стол. Я не поломался -- сел; они мне вина -- я выпил. Выпили бутылку, я бутылку заказываю, -- пошло у нас гулянье -- разлюли-малина!
Подвыпили мы, разошелся это я, рассказал про свою судьбу, и стала мне эта девка-то пенять, отчего я ею тогда побрезговал. -- Что ж у нас хуже, что ли, было бы, говорит; от меня бы ты не ушел. -- Я спьяна-то покаялся, говорю: -- И сам жалею. -- Услыхала это она, и сейчас стала меня в работники к себе нанимать. -- А то как-никак, а без мужика трудно обойтись, -- говорит, и столько наобещала мне, что хошь. Отвернулся это кабатчик от стола, девка повернулась ко мне и ну целовать меня -- в задаток.
Не знаю, сколько мы тут гуляли, только вдруг, гляжу, шасть в трактир моя Авдотья. Подходит и говорит:
– - Поедем домой! -- Я говорю: не поеду, потому в два места в работники нанялся и в обоих местах задатки получил. Она не отстает, -- поедем да поедем, -- и чуть не силком стащила в сани и повезла домой.
От Чередового до нас-то верст 12 будет. Ну, пока ехали мы, дорогой я заснул, до двора-то проспался маленько, хмель-то вышел из головы. Приехали мы домой, вошли в избу, развязалась баба, гляжу, -- а у ней все лицо опухло, глаза как фонарями налились: видно, плакала шибко. -- Ты об чем это? спрашиваю. -- А она как бросится на шею да как заревет: -- Прости ты меня Христа ради, говорит, и сама не знаю, что мне втемяшилось так обходиться-то с тобой! Сперва-то случилось это на работе, а потом в Михайлов день матушка меня разбила; ей бы, говорит, уговаривать меня, а она меня только расстравляет: ты с ним пропадешь, да он тебя замытарит; а тут этот Фильчак подвернулся, сбивал меня в Москву итти: продай, говорит, все да пойдем в Москву, я тебя там торговать обучу. Насилу-то я, говорит, одумалась.
– - Ну, говорю, слава Богу, что одумалась! -- А сам под собою места не чую от радости.
Ну, помирились мы, и опять пошло у нас все по-хорошему. В люди я никуда не пошел, а собрался, купил кое-какого струментишку сапожного и стал дома работать: кому валенки подошьешь, кому починочку сделаешь, глядишь -- копеечка и копеечка.
X.
– - Ну, прошло время так до святок. На святках случилось приговор нам какой-то составлять, стали подписывать приговор и записывают мою Авдотью, а я-то все еще ни при чем, глядим это мы с бабой. Мужики которые, староста -- все думали -- дело не ладно. Староста и говорит: -- Надо тебе хлопотать к нам приписываться, а то что же это -- как будто непорядки.
– - Примите, говорю, меня к себе в общество, все равно я теперь ваш, припишите по закону.
– - Давай, говорит, четвертной билет -- припишем.
Посоветовался я с Авдотьей, она говорит: -- Четвертной так четвертной, попроси только не сразу деньги брать; сразу-то нам не собраться.
Стал просить я мир, согласились в три срока деньги взять. -- Ступай, говорит, в волостную, спроси, с чего дела начинать.
Пошел я в волостную; там говорят: нужно увольнительный приговор из твоей деревни, откуда родом. Поехал я в Яковлевку, туда, где сроду не был. Приезжаю: так и так, говорю, я числюсь ваш, отпустите меня из своего общества, я в другое припишусь.
Согнали сходку. Стали советоваться; кто кричит: "пусть идет с Богом", а кто кричит: "пусть за отпуск заплатит"; галдели, галдели, порешили с меня десять рублей взять и стали приговор составлять.
Составили приговор, поехали мы со старостой в чередовскую волостную, Яковлевка-то туда принадлежит. Приезжаем, писарь поглядел, поглядел на приговор, -- "Мы, говорит, его сейчас утвердить не можем".
– - Почему? -- спрашиваем.
– - А потому, нам надо приемный приговор представить, тогда мы увидим и подпишем.
– - А приемного не дают, говорю, оттого, что отпускного нет.
– - Ну, -- говорит, -- это не может быть; ты попроси хорошенько.
Нечего делать, поехал я опять к себе в волость, подхожу к писарю, говорю в чем дело; осердился на меня писарек. -- Как же мы, говорит, тебе приемный приговор выдадим, когда нет отпускного? Мы на это не имеем праву!
