— Нас то завтра по всей дороге вытянут: стой! — гордо заявил молодой стрелец.
— А вы, чай, к Федьке за ребятишками? — спрашивал временем рябой подьячий у рыжего.
— Вестимо, не без этого, — ответил он. — Калечных надоть да плясунишку.
— Есть у него, есть! — сказал тот. — Намеднись он их штук шесть купил. Жмох!
— Уж это как быть должно!
Компания хмелела. У Эхе уже слипались глаза.
— Где у вас спать-то можно? — спросил он у старшего парня, что разливал водку.
— Клети есть для того, — ответил он, — идти хочешь? Эхе только промычал в ответ.
— Алешка, крикнул парень, — веди немчина в клеть на ночевку!
— Идем! — сказал шустрый Алешка и ухватил Эхе за епанчу и провел капитана в клеть, что стояла особняком в глубине двора; но Эхе не мог заснуть, не смотря на выпитое. Он снял тяжелые сапоги и латы, отвязал меч, но из осторожности не снимал кушака и камзола и ему было невыносимо душно в тесной клети; он вышел на двор, обошел избу и вошел в сад, который тянулся позади нее. Бродя по саду он наткнулся на большой деревянный сарай с маленькими оконцами.
Чем-то таинственным, мрачным веяло от этого здания, запрятанного в чаще, особенно теперь, среди ночной тишины и мрака. Эхе, положа руку на нож, осторожно обошел вокруг сарая и уже хотел уйти, как вдруг в стороне послышались шаги. Он спрятался за дерево и увидел Федьку Беспалого. Он вел за руку мальчика и говорил ему:
— Ну, ну, не хнычь! Здесь много таких мальчишек и девчонки есть. Тебе весело будет!
— Мамка моя! Мамка моя! Не хочу тут быть! — говорил мальчик, задыхаясь от слез.
— И мамка сюда придет! Ну, иди, что ли! — И, отворив дверь сарая, толкнул туда мальчика и снова запер дверь висячим замком.
Эхе вышел из засады, когда Федька удалился, и неохотно побрел в свою клеть. В своей походной жизни он видел всякие виды и приучился не вмешиваться в чужие дела; но этот мальчик и его участь как-то интересовали его помимо воли. Он вошел в клеть, но спать уже не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Наконец, встал, надел латы, взял шлем, опоясался мечом и вышел на двор, а потом на пустынную улицу.
Князь Теряев-Распояхин, во время пребывания своего в Москве, гостил всегда у Федора Ивановича Шереметьева, начальника вновь основанного аптекарского приказа, с которым сдружился после неудачного похода под Новгород против Делагарди, когда был ранен и лечился через него у врача Дия.
Федор Иванович души в князе не чаял и отвел ему на все времена две горницы в своем доме, который считался одним из самых богатых домов во всем Китай-Городе.
Сейчас после разорения построил ему эти хоромы немец из слободы.
Они были выстроены с теремами, с башенками, с клетями и холодушками, с расписными печами внутри и затейливыми балясинами снаружи. На обширном дворе раскинулся еще добрый десяток изб да бани, да сараи, потому что Федор Иванович держал у себя до 500 человек челяди, как подобало знатному в то время человеку.
Князь Теряев не чувствовал у него ни малейшего стеснения и, случалось, даже не видел своего хозяина несколько дней; но теперь они все время были неразлучны.
Царь Михаил отличал их перед прочими, и они в совете помогали составить порядок встреч возвращавшегося Филарета Никитича. Царь поручил князю Теряеву стеречь приближение Филарета к Москве и тотчас известить его об этом, чтобы самому во-время поспеть для встречи.
С раннего утра уезжали и Шереметьев и князь из дома, один в приказ и боярскую думу, как единственный государственный человек, другой к царю для беседы и, сходясь дома за обедом, они говорили между собою о делах государских.
Оба они одинаково радовались возвращению твердого, решительного и смелого умом Филарета.
— Конец царевым приспешникам, — говорили они, — будет! Не все потехи, теперь и дело будет!
И эту радость с ними смутно делили все русские…
Еще чуть брезжило утро, когда Влас скорее свалился, чем сошел с коня перед домом Шереметева и стукнул кольцом в калитку.
— Кто стучит? — спросил его сторож.
— Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Влас, смерд князя Теряева!
— Аминь! — послышался голос, и калитка медленно отворилась.
— Куда коня поставить? В доме ли князь-батюшка? — спросил Влас, снимая свой колпак.
— Коня-то во двор, — там коновязь есть, — ответил сторож, отворяя ворота, — а что до князя, то оба — два только обедню отстояли и тотчас на Верх поехали.
Влас видимо ожил.
— А стремянные его, Антон?
— Тот здеся. Вон, четвертая изба под ваших людишек отведена. Там и коновязь.
— Прости, Христа-ради! — сказал Влас и, держа в одной руке свой шлык, а в другой коня за повод, пошел по указанному направлению.
— С Богом! — ответил сторож, затворяя тяжелые ворота.
Влас дошел до большой, просторной избы и, привязав коня, стукнул в дверь.
— Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
— Аминь! — ответили изнутри. Влас отворил дверь и вошел Охрана Теряева, большею частью бывшие шиши в смутное время, сидела за столом и хлебала любимое толокно [8] из большой мисы. Увидев Власа, все радостно загалдели:
— Влас! Али в гонцах?
— Здорово! Садись с нами!
— Какие вести? С чем радостным?
Все ли здоровы?
Влас истово помолился в правый угол и потом отвесил всем общий поклон.
— Хлеб да соль! — сказал он.
— Садись к мисе ближе, — ответил ему за всех Антон, — речи после будет. Чай умаялся?
Влас присел, взял ложку, перекрестился и жадно принялся за еду. Только тогда, когда очищена была вся миса и Влас положил ложку, Антон спросил:
— Ну, с какими вестями? До князя?
Влас вздохнул.
— До князя! — ответил он, — а как сказать и в ум не возьму. Гневлив он и лют во гневе-то.
— А что за вести? — снова спросил Антон, — али худые?
— Вести-то… такие вести. Одно слово: кнут вести!
— Да не томи нас-то! — крикнул Антон. — Али на глаз князю?
— Не для-ча на глаз. И так можно. Сорому нет, а только…
— Эх, лисий хвост, будешь говорить, что ли!
— Что говорить-то! В два слова вести-то: князюшку нашего скоморохи скрали, и матушка-княгиня вне себя в бане лежит, воет!..
Антон вскочил, но тотчас опустился на лавку и словно окаменел.
— Что ж, погоню-то нарядили?
— А когда стрянулись?
— Как выкрали-то? — послышались вопросы, на которые Влас только отмахивался. Антон залпом выпил целый ковш квасу и оправился.
— Ох ты, Господи, беда акая! — сказал он сокрушенно.
Влас сумрачно зачесал в затылке.
— Теперь и рассуди, каково мне ему эту весть принести.
— Убьет, как есть, убьет!
— Ну, вставай с лавки, — сказал Антон, — ложись спать и не думай! Я сам князю про горе расскажу, а ты опосля придешь, позову!
Влас вскочил и поклонился Антону, коснувшись руками до полу.
— По гроб жизни тебе спасибо, Антон Дементьевич! — сказал он с чувством.
Все полегли отдохнуть, только один Антон не мог заснуть после полученной вести и сумрачный ходил по заднему двору, поджидая своего любимого господина и думая, как осторожно передать ему страшную весть; но размышлять долго не пришлось, потому что вскоре к нему подбежал шустрый отрок и сказал:
— Князи наверх зовет!
Антон побледнел и вздрогнул.
— Да рази он вернулся?
— Сейчас вернулся.
Антон перекрестился и с видом решимости пошел в княжеские покои.
Князь уже сбросил с себя кафтан и доспехи и теперь ходил по горнице в легкой синей ферязи поверх желтой рубахи.
При входе Антона он ласково кивнул ему и спросил:
— Что людишки наши?
— Живем твоей милостью, батюшка-князь, — ответил Антон и переминаясь прибавил: — Влас с вотчины твоей приехал.
— Влас? — встрепенулся князь. — Зови его! С какими такими вестями? Али худо? — он тревожно взглянул на Антона, и тревога его усилилась. Знаешь? Говори! — сказал он, подходя к Антону. Антон упал ему в ноги.
— Ох, батюшка-князь, дурные, черные вести! Не доглядели твои слуги верные……
Князь тяжело перевел дух.
— Что случилось? — тихо спросил он.
— Сына твоего скрали скоморохи! Княгинюшка…
— Сына? Скоморохи?! — не своим голосом вскрикнул Теряев.
Антон взглянул на него и испугался: так от гнева перекосилось его лицо.
— На коня! В погоню! Зови Власа! — снова закричал князь, быстро схватывая шлем и меч.
— Куда заспешил, Терентий Петрович? — послышался дружески веселый вопрос, и Шереметьев вошел в горницу.
— Домой, в вотчину, ответил князь.
Шереметьев развел руками.
— С чего? Али беда какая, упаси Боже?
— Беда и есть, — ответил князь. — Сына скрали! Наследника мово, сердце! — Он сжал руки так, что они хрустнули.
Лицо Шереметева сразу изменилось.
— Ах, горе какое! Ах, беда какая! Как же так? Кто?
