Избалованному петербургской ресторанной кухней Андрею Ивановичу трудненько-таки далась эта привычка. Он и сам смотрел на неё, как на некоторый подвиг. Однако — á la guerre, comme á la guerre — и он привык. Он привык и вставать в семь часов, и пить пустой чай с чёрным хлебом и вприкуску. Больше всего его беспокоили клопы, с которыми он воевал всевозможными средствами с перемежающимся успехом, но, наконец, он понял, что «клопы» такая же необходимая принадлежность того русского «быта», куда он попал, как кухонный чад, грязь, жёсткое ложе, — и смирился.
Теперь приходилось всё это оставить, и перебираться на новую квартиру и привыкать сызнова. В тот же вечер Андрей Иванович, напутствуемый пожеланиями Мавры, жалевшей, что лишается смирного нахлебника — не грубияна, не «охальника», — в сопровождении Вавилова, который вызвался водворить Андрея Ивановича, отправился к месту своего нового служения.
Река уже давно-давно кипела деятельностью. Гиганты-пароходы, барки, баркасы, лодки то и дело сновали по ней, а набережная жила особой, навигационной деятельностью.
Так как летом контора и баржи Компании находились за рекой, то Андрей Иванович забрал весь свой скарб в лодку, нанятую за четвертак, и со страхом и трепетом (он был порядочный трус) тронулся в путь. Покачивало. С каждой волной у Андрея Ивановича трепетало сердце, и он малодушно хватался за Вавилова.
— Пустое, — говорил этот философ, — нешто это волна? Вы бы посмотрели-с, когда шторм разыграется…
Посередине реки Андрей Иванович познакомился с зайчиками и добрался на ту сторону совсем «мокрой курицей». Лодочник снёс его пожиток на берег и уплыл обратно. Андрею Ивановичу пришлось забрать на плечи свой чемодан, т. к. не к лицу же было ему нанимать носильщика. Вавилов забрал мелочь, и они пошли в контору Компании, находившуюся на обширной барже. Оставив Вавилова караулить вещи, Андрей Иванович пошёл представляться.
— Вам кого? — спросил его какой-то молодой человек, одетый «по-прикащицки».
— Я назначен сюда из главной конторы, — ответил Андрей Иванович.
— Так вам к заведующему надо, к Нилу Фомичу…. Только он сегодня «собака собакой»…
— А где он?
— Войдите в контору, там покажут.
IV
В конторе действительно показали Нила Фомича. Это был полный человек, одетый в коричневый пиджак на русскую рубашку, на голове у него был картуз, а на ногах высокие сапоги. Жирное лицо его казалось заплывшим, и на нём еле выглядывали маленькие глазки. Сразу видно было, что человек этот основательно дружил с перинами, а краснота носа доказывала, что «ничто человеческое ему не чуждо».
В этот вечер Нил Фомич действительно был «собака-собакой», потому что у него «на чердаке трещало». Он уже облаял не раз половину служащих, называя их «дармоедниками», и обещал завтра же доложить главнозаведующему. Служащие, по-видимому, привыкли к этому «лаю» и не обращали на него внимания. В сущности Нил Фомич был грозен больше на словах, да и то с похмелья. «Собака лает — ветер носит», — утешали себя обруганные. «Это ещё слава Богу; а вот до него так уж настоящий пёс был, а этот с душой», — говорили служащие.
— Тебе чего? — грубо спросил Нил Фомич у представшего пред ним Андрея Ивановича.
«Однако, здесь не церемонятся», — подумал Андрей Иванович и молча подал бумагу о своём определении.
Нил Фомич пробежал её и усмехнулся:
— На Тебе, Боже, что нам негоже, — сказал он, — за ненадобностью всё ко мне валят. У меня вон своих сколько дармоедов-то этих! Ну, ладно… Нынче уж поздно. Завтра назначу… на баржу N 3… водолива учитывать…
— Позвольте спросить, где бы здесь остановиться? — спросил Андрей Иванович.
— Ну, у меня тут гостиниц нет, не взыщите уж. Ступайте наверх, там все наши спят… Можете основаться. Стол у нас готовый, а баржа рядом, рукой подать…
Нил Фомич окинул взглядом своего нового подчинённого и заметил:
— Вы не взыщите: характер уж у меня такой… Может, вы и вправду пригодны окажетесь…
Андрей Иванович вернулся к Вавилову и рассказал, как был принят. Затем с его помощью он втащил свои пожитки наверх, где помещались служащие. Там матрос показал ему пустую койку, сколоченную из тесин.
— Эфто для вас за первый сорт будет, — сказал матрос и мигом устроил Андрея Ивановича: чемодан запихал под койку, мелочь рассовал в угол, под подушку; вместо тюфяка притащил кошму.
— Способно будет, — заметил он.
Скоро собрались служащие ужинать. Между ними оказалось несколько знакомых Андрея Ивановича по главной конторе; завязался разговор. Тот же матрос притащил котёл со щами и полковриги хлеба.
— Нынче вам хлебово, — сказал он.
Все разместились за столом. Один из приказчиков вытащил на особый кружок кусок мяса, далеко не соответствующий своей величиной количеству щей, и стал резать, или, вернее, кромсать его, придерживая попросту рукой. У Андрея Ивановича отбило аппетит и потому, когда ему дали деревянную ложку и предложили принять участие «в общей чашке», он сказал что сыт и отказался.
— Перед ужином-то не вредно бы и «того», — заметил кто-то…
— Что же, посылай, — ответили ему.
— А вот с них бы следовало, как с новоприбывшего…
— С удовольствием, господа… — заторопился Андрей Иванович, доставая рубль, — вот, пожалуйста.
Результатом этого разговора было то, что Андрей Иванович сразу вошёл в колею новой службы и лёг спать с тяжёлой головой. Вавилов, за поздним временем заночевавший, улёгся рядом с ним.
V
Дело, к которому приставили Андрея Ивановича, было вовсе не сложное; он обязан был вести ежедневную отчётность по отпуску нефтяных остатков с баржи N 3. Ничего особо хитрого тут не было, но требовалась значительная аккуратность. Зато должность эта была из беспокойных. Нефтяные остатки приходилось отпускать во всякое время дня и ночи, и поэтому бедному Андрею Ивановичу никогда не удавалось спать более трёх часов подряд. Только, бывало, он уснёт на своей свалявшейся кошме, только что увидит какой-нибудь соблазнительный петербургский сон (такие сны ещё продолжали ему сниться), как матрос с баржи бесцеремонно будит его своим неумолимым: «Андрей Иванович, нефту отпущать». Первое время Андрея Ивановича брало сильное искушение ткнуть этого мучителя сапогом в живот (Андрей Иванович спал «по-прикащицки» — не раздеваясь, или, как говорили на пристани: не «разоболакиваясь»), но сознание, что матрос не виноват, удерживало его.
Невольно думал Андрей Иванович, что до сих пор, сидя на своём директорском кресле, занимаясь делами, когда и как вздумается, он и понятия не имел о настоящих тяготах человеческого существования и насколько утомительно дело, оплачивающееся 25 рублями в месяц, сравнительно с делом, оплачивающимся 300 и более рублей.
Не раз брало его отчаяние, и тогда он хотел малодушно бежать. Но он не поддался. Больше всего он боялся насмешек петербургских друзей: «„неудавшийся приказчик“, „неспособный писец“, — ведь, эти прозвища останутся на всю жизнь», — думал он. Кроме того он сам, помимо своей воли, начал втягиваться в своё приказчичье дело, стал жить интересами того «мелкого люда», о котором он не имел ранее никакого понятия. «Я начинаю опускаться, — думал иногда Андрей Иванович, — мне временами кажется, что моё директорство ни более, ни менее как сон, и что я так и родился и воспитался на этой проклятой барже».
Помещение, где жили служащие, изобиловало щелями, в которые дул беспрепятственно ветер и лил дождь. Это называлось «надувательством» и «протекцией». Иногда Андрей Иванович чувствовал во сне, как на его убогое ложе каплет сверху. Сперва он вскакивал, но скоро убедился, что и «надувательство», и «протекция» совершенно в порядке вещей, и что без них нельзя себе представить быт «мелких служащих». Однако, философия эта не помешала образованию на благородной щеке Андрея Ивановича громадного флюса, причинившего ему сильное страдание.
— Андрей Иванович! нефту отпущать! — взывал матрос, тормоша несчастного владельца флюса, только что успевшего отогреть больное место.
— Что тебе? — жалобно говорил Андрей Иванович.
— Нефту отпущать, — отвечал матрос, — Меркульевский пришёл…
И Андрей Иванович, охая и кряхтя, шёл на свой баржу, где на ветру и дожде «отпущал нефту». Зубы ныли, голова горела, и Андрей Иванович понимал, какова иногда бывает чужая шкура.
VI
Новая служба более нравилась Андрею Ивановичу, чем прежняя, главное тем, что в пристанской конторе было меньше начальства, и оно было попроще. Не было той заносчивости, того высокомерия, которые явились обычными в главной конторе. Нил Фомич был просто груб, но «лай» его не имел целью унизить человека, а являлся «манерой говорить». Он был, по-видимому, плут большой руки и «службой» сколачивал себе капиталец, зная, что жалованьем его не сколотишь; служащих он, однако, не притеснял и сам поругивал компанейские порядки. — «Гладыши, — говорил он, когда бывал „выпимши“ (а это случалось ежедневно), — „я да я“ только от них и слышишь! А что такое „я“? Одна номинальность без всякой наглядности. Получаешь жалованье, процент и тому подобное — ну, и сиди себе начальством, а в дело не лезь, потому что только путаешь, а не смыслишь… даром, что ты директор! От этого тебе ума не прибавится»…
