Казя Яновская, которая презирает и боится своего командующего, сладко чувствует, что у нее кружится голова, она думает о том, что, если начнутся танцы на свежем воздухе, она, в паре с Ильей Помирчим, сообщит ему завлекательным голосом, что он награжден орденом Красной Звезды, завтра он об этом узнает официально. Старший лейтенант ей нравится, ей кажется, что и она ему нравится, но он, ясное дело, опасается иметь любовь с пепеже самого командующего. Когда стало известно, что Помирчия похвалил Еременко, она, встретив Илью в землянке штаба (хотя сама в целом тоненькая, а медаль "За боевые заслуги" не висела, а лежала на ее кителе), спросила: "Мысли вы тоже умеете переводить?" - и двинулась дальше, обольщая. Есть ли у него девушка? Такие вежливые, интеллигентные всегда имеют подход и всегда умеют помалкивать. Надо попытаться, найти случай поговорить.
О чем размышляет Бережной? Это никому никогда не известно. Все понимают, что командую-щий Волжской военной флотилии надеется получить орден Ленина и звание вице-адмирала, но глаза его ничего не выражают, никогда ничего не выражают. Даже в детском условном рисунке лица, даже в манекене больше живости и разумения, чем в глазах Бережного. Видимо, это ценное свойство помогло ему сделать карьеру. В 1930 году он, рабфаковец, был направлен комсомоль-ской ячейкой на Балтику, стал краснофлотцем и за тринадцать без малого лет флотской службы дослужился до контр-адмирала. Катализатором процесса было сначала сталинское уничтожение прежних кадров, потом война.
Член Военного совета Зарембо не сработался с командующим. Обычно такую несработан-ность в руководстве многие объясняют властолюбием враждующих лиц, завистью, естественным у нас стремлением к доносительству друг на друга. Упрощают. Даже советским начальникам присущи обычные свойства людей. Члена Военного совета раздражает глупость командующего. Бывает глупость приятная, милая, податливая. Глупость Бережного тверда, как гранит, и неприс-тупна, как воздух. К тому же Зарембо заметил, что Бережной трусоват. Когда решили навестить, подбодрить моряков на правом берегу, где в развалинах домов притаились наши НП в городе, занятом немцами, Бережной вдруг, именно в ту, заранее назначенную ночь перехода простудился, пришлось Зарембо идти по волжскому льду без командующего.
С офицерами Бережной груб, грубее, чем с матросами, иных, рассердившись, бьет, командира
соединения бронекатеров, капитан-лейтенанта Каутского, обозвал жидовской харей.
ГОЛОС ЗАРЕМБО. А мы сейчас Каутского представили к званию Героя Советского Союза. Каутский отчаянный. Страха не знает... Вот тебе и еврей. И начитанный. Я ему как-то говорю: "Громкая у тебя фамилия, Захар". А он: "И у вас, товарищ член Военного совета, громкая фами-лия". - "Это почему?" - "А в трилогии Сенкевича есть герой пан Зарембо".- "Вот как. Что за писатель?" - "Всемирно известный польский классик". Отвечает без нахальства, спокойно, а нас бомбят посредине Волги... Дам ему тост произнести.
Захар Каутский поднимается с табуретки. Он небольшого роста, широкоплечий, с головой огромной и плотной курчавости, надвигающейся над узким лбом. Он знает от дружков из штаба, что представлен к высокой награде, но не предполагал, что ему на банкете окажут такой почет, дадут слово для тоста. Держа стакан с водкой, картавит:
- Мы, сталинградские моряки, с именем Сталина...
- Смирно! - заглушает его, вскакивая, Бережной.
Все встают.
В землянку, в сопровождении небольшой свиты, вступает, слегка прихрамывая, командующий фронтом генерал-полковник Еременко. Это ему было предназначено кресло, таинственно пусто-вавшее между Бережным и Зарембо. Уже Илья Помирчий спрашивал себя: "Для кого это кресло? Может быть, для Ильи-пророка, как у евреев на пасху?"
Бережной рапортует, Еременко привычно, скучно слушает, потом направляется к креслу. Офицеры освобождают места для его свиты. У будущего маршала лицо простонародное, но не крестьянское, а такое, как у когдатошних швейцаров в важных ресторанах или у дворников доходных домов. В быстрых глазах за очками под морщинистым лбом - природное понимание людей, солдатская, ефрейторская хитреца то и дело сменяется в них властной угрюмостью. Он объезжает в эту ночь пирующие штабы всех подчиненных ему крупных подразделений, но усталости не чувствует. Он нигде не пьет, выпьет у себя, со своими, но он пьян, пьян сталинградской победой, поздравлением Сталина. Все садятся, кроме Захара Каутского, который, держа стакан, не знает, как ему быть.
ЕРЕМЕНКО (в его полководческой памяти сохранился Каутский). А, ренегат. Тост толкаешь? Ну-ну, давай. Помнишь, как ты меня к Родимцеву, к трубе перевозил? Ох, и огонь же над нами навис. Узнал меня, что ли, Паулюс в лицо? Кабы не ты, не сидеть мне за этим столом.
КАУТСКИЙ (безумно счастлив). Да здравствует Суворов наших дней, генерал-полковник...
ЕРЕМЕНКО (доволен, но прерывает). Все мы внуки Суворова, дети Чапаева. (К Бережному.) К Герою ты его представил?
БЕРЕЖНОЙ. Так точно, товарищ командующий фронтом, представил.
ЕРЕМЕНКО. А того, штрафника, представил? (К Зарембо.) Сорок шесть "языков" доставил Горохову на Рынок! И когда: в августе и в сентябре, когда вся немецкая сила шла на нас. Сорок шестого при мне привел, Горохов его расцеловал, сказал: "Нужен мне румын, вот как нужен, приведешь?" - "Приведу, товарищ полковник, да на что он вам? Все равно, что Паулюсу узбек". Тут я вмешался: "Докладывай о себе",- говорю. Дьявол, не человек! Докладывает: "Бывший штурман дальнего плавания, ныне временно солдат штрафной роты"."Почему временно?" - "На справедливость надеюсь".- "Как фамилия?.." (К Бережному.) Вот фамилию забыл.
КОМАНДИР ПОЛКА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ (встает, осмелев). Гулецкий ему фамилия, товарищ командующий.
ЕРЕМЕНКО. Да, Гулецкий. Я ему тут же сказал: "Был солдат, а теперь капитан." На поле боя присвоил. (Опять к Зарембо.) Одобряешь, политик?
ЗАРЕМБО. Офицерское звание он заслужил. Имеет высшее гражданское морское образование. Храбр. Инициативен. Но озлоблен.
ЕРЕМЕНКО. На кого? На немца?
ЗАРЕМБО. В партию его никак не вовлечешь. Лично беседовал с ним. Неясен.
ЕРЕМЕНКО. К Герою представлен?
БЕРЕЖНОЙ. У нас с членом Военного совета есть мнение пока воздержаться.
ЕРЕМЕНКО (на месте Бережного он поступил бы так же, понимает его, но радуется своей возможности быть справедливым, смелым). Почему? Может, тебя, матра, вместо него к Герою представить? Он в партию не лезет, потому что не карьерист. Героем станет - вступит.
БЕРЕЖНОЙ. Он поляк.
ЕРЕМЕНКО (так удивлен глупостью Бережного, что даже не сердится). Ну и что? Рокоссовский тоже поляк. Дзержинский был поляк.
КАЗЯ ЯНОВСКАЯ. И я полька, товарищ командующий фронтом.
ЕРЕМЕНКО (Бережному). Почему сидит не там, где полагается? Слышишь,- не там, где полагается! Твоя блядь? А ну-ка, старая матра, выкинь ее сраной жопкой на чистый снег! (Успокоился, понимает, что ждут от него других слов, торжественных, ведь победа неслы-ханная. Встает. Все встают.) Благодарю вас, товарищи моряки, за матросскую, командирскую службу. Хорошо вы дрались. Я уверен, что все, кто отважно воевал, не жалея своей жизни, будут отмечены боевыми правительственными наградами. Спасибо "Усыскину" и "Чапаеву" за огонек, спасибо бесстрашным бронекатерам, морской пехоте, смертникам, можно сказать. Спасибо всем героям в тельняшках. Слава великому Сталину, гениальному полководцу всех времен. До новых побед, товарищи! Ура!
ВСЕ (от души). Ура!
ЕРЕМЕНКО (Бережному). Не будет Гулецкого в списках, так я тебя... (Грозит кулаком и удаляется со свитой.)
Зарембо доволен унижением Бережного и Кази. Впрочем, довольны все. Казя плачет. В глазах Бережного тускло возникает что-то похожее на мысль.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Картина двенадцатая
Горький. Первые майские дни 1943 года. Сад у кремля. Он еще не отделен, как теперь, лестницей от "Откоса" - городского бульвара на берегу Волги. Вечереет, но день еще светел, бледно-розов, вода Волги вблизи серая, подальше - сиреневая. По ней плывут редкие суда. Приближается к берегу большой пароход "Молотов", на нем возвращаются из Перм-ской (тогда - Молотовской) области эвакуированные, главным образом женщины и дети. Между Сталинградом и Ензтаевской "Молотов" подорвется на речной мине, речные мины опаснее морских, они долго прячутся в прибрежных кустах, и вдруг ветер выносит их на стрежень.
Люди с "Откоса" и кремлевского сада машут пароходу, незнакомым его пассажирам, большинство которых погибнет. Людей много, и сидящих на скамьях, и гуляющих. Здесь и голодные старухи, и дети, и тыловые солдаты, матросы и офицеры с подругами из местного населения, подругам весело, потому что у них есть кавалеры, пусть даже однодневные, а у других нет. Сталинград отгремел в феврале, Курская дуга еще не запылала, в майском воздухе отчетливы дыхание деревьев, дыхание Волги, в нем надежда, молодое желание жить и, хотя идет страшная война,- вечная вера в то, что дыхание деревьев, светло-розовый блеск вечереющего дня, весенняя душа Волги, этот большой пароход с возвращающимися эвакуи-рованными сильнее смерти, победят смерть.
