Вот тут Боря и подошел к нам. Думаю, он к Толе подошел, но обратился почему-то ко мне: "Давайте, - говорит, - познакомимся - Шрагин...".
А я слышал такое имя, но с чем оно связано, сообразить сразу не смог. Удивительная была в этом человеке открытость, легкость, простота, а глаза внимательные, доброжелательные и безо всякого второго плана.
"А это, - знакомлю его с сидящими за столом, - Якобсон, дама утверждает, похож на матадора, а потому ему все позволено". "Похож, - сказал Шрагин, - он и бандерильи свои под стол бросил от полноты чувств". Под столом валялись листочки на папиросной бумаге с машинописным текстом, сыпались из Толиных карманов. "Это я их распространяю, - сказал Якобсон, - писатели - темный народ, пусть просвещаются..."
Так мы тогда познакомились, встретились еще раз-другой тоже случайно, а потом стали сговариваться.
Я писал тогда первую свободную книгу, понимал, что никогда ее не напечатаю, было это мне в ту пору уже не важно - тот самый "Опыт биографии", и была в ней глава о диссидентстве, в котором я ровным счетом ничего не понимал, но понять очень хотел. Шрагин был из первых читателей, и приехали они с его женой Наташей к нам на дачу как только книгу прочитали.
Боря говорил мягко, а Наташа - жестко и вполне определенно. А я знал всего лишь то, что видел. Помню особенно поразивший меня разговор с двумя диссидентами, по моему тогдашнему представлению, знаменитыми. Говорили о том, кто сломался на последнем процессе, заложил остальных. "Что с ним сделаем, если встретим?" - спросил один. Сидели на травке, пили водку. "Замочим, сказал второй, - тут и размышлять не о чем. Сейчас бы встретили - и замочили". На меня это произвело сильное впечатление.
"Ты людей не знаешь, - сказал Боря, - а потому и понять ничего не способен". - "Но ведь я это своими ушами слышал..." - "Мало ли что ты слышал, - сказала Наташа, - мы тебя познакомим, вот тогда и поговорим".
Боря позвонил спустя несколько месяцев, утром: приезжай, нужно. Я поехал. Из центра на юго-запад. Боря был не один, с двумя приятелями, я их знал.
"Дождемся Наташу и отправимся", - сказал Шрагин. А я не понял - куда, решил у кого-то день рождения или еще что-то.
Пришла Наташа, но с нами не поехала. На такси ехать отказались, хотя это обсуждалось: я не понял, почему - но нельзя. Поехали на троллейбусе, потом пересели на трамвай. Я удивился, трамвай шел в том же направлении. Явно заметали следы. Тут я вспомнил, куда и зачем мы едем.
Пятиэтажка, первый этаж. Открыла дверь женщина, я ее прежде не видел. Посмотрела на меня и перевела глаза на Борю. Глаза ее я запомнил на всю жизнь. Нет, удивления в них не было, но я бы не хотел, чтоб на меня так смотрели. "Все в порядке, - сказал Шрагин, - нужно, чтоб он тут был".
Она промолчала. Она и вообще больше молчала, и хотя явно не была хозяйкой той квартиры, но, как я понял, она-то и принимала решения. Про себя я так и назвал ее - хозяйка.
Но это я потом, задним числом сообразил, хотя следовало быть очень внимательным: оказался я на вполне историческом заседании, его лет через пятьдесят будут изучать в школах-университетах (или не будут). Совет в Филях сдавать или не сдавать Москву.
Мы пришли раньше других, потом подошли еще человек пять-шесть. Пришел Якобсон, хотя его в тот раз и заметно не было, сидел в углу, рта не раскрыл. Как потом выяснилось, он мог только молчаливо присутствовать - таково было условие. Позже я узнал имена остальных и познакомился с ними, тогда не запомнил.
Накрыли стол, водрузили большую кастрюлю со щами. Щи были с мясом, а мне как всегда хотелось есть, но я так оробел, что сразу отказался, а признать свой промах и попросить было для меня уже совсем немыслимо. "Щи вкусные, сказала хозяйка, она и разливала, - это вы напрасно", - и мне показалось, посмотрела на меня с интересом. Впрочем, едва ли, конечно, показалось, ей явно было не до меня.
Я пил коньяк под капустку и старался не смотреть в чужие тарелки.
Решалась, между тем, судьба "Хроники текущих событий", присутствовала молоденькая женщина, она передала предупреждение КГБ: если выйдет еще хотя бы один номер "Хроники", Якобсон поедет не в Израиль, а прямым ходом в Лефортово. И еще кто-то туда же.
С одной стороны, откровенный шантаж, с другой - судьба товарища.
Я чувствовал себя шестилетней Малашей, забравшейся на печь в избе мужика Савостьянова и глядящей во все глаза на генералов в мундирах и крестах, на дедушку, роль которого здесь явно играла хозяйка...
Она интересовалась мнением каждого или делала вид, что ей это важно. Я тоже что-то промямлил о том, как важна сегодня "Хроника", хотя, насколько я мог судить, относятся к ней по-разному, и рассказал байку про Домбровского, который вполне искренне был убежден, что "Хронику" делают в ГБ; сталинскому зеку, отмотавшему двадцатилетний лагерный срок, невозможно было вообразить, что такое издание еще хоть кто-то способен осуществлять. Он говорил об этом всем, с кем встречался, в том числе и на Лубянке, когда его вызвали повесткой. "А я подписчик "Хроники", - сказал на Лубянке Домбровский, - и точно знаю, что ее тут делают, может, в соседнем кабинете. Откуда иначе такие сведения, информация? Только для устрашения...". Я возил к нему Шрагина, Боря два часа разговаривал с Домбровским, но переубедить не смог...
Обсуждение продолжалось. В момент одного из самых горячих выступлений что-то звякнуло. Все замолчали. "Что ж нас не предупредили, что тут телефон?.. - вскинулся кто-то. - Это невозможно!" - "Все нормально, - сказала хозяйка, квартира чистая".
Все было точно по Толстому. Во всяком случае, мне "с печки" так оно и виделось. Священную древнюю столицу России! - сердито повторил Кутузов слова Бенигсена. - Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я вас собрал, следующий: "Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?..".
Москву сдали, почти год "Хроника" не выходила. Якобсон улетел в Иерусалим, и тогда выстрелили тремя залпами сразу - в конце года одновременно вышли три номера вполне живой "Хроники"...
Со всеми присутствовавшими на том историческом заседании я потом познакомился. С кем-то близко, с кем-то нет. Почти все они один за другим пошли в лагеря. Ну а что будет лет через пятьдесят в наших школах-университетах, что станут изучать на занятиях по новейшей истории - кто знает.
А я между тем снова и снова вспоминаю наш разговор. Нет, не последний, другой. Именно так она в тот раз и сказала: "Ты знаешь почему". А я ответил: "Знаю". Но теперь я не только знаю, я - вижу.
Что же я вижу?.. Балет. Как... балет? Балет, несомненно. Где я его вижу? Наверно, в театре, а если балет - в Большом. Нет, едва ли, очень все камерно, темновато для театра, тем более для Большого. Скорей, современный театр...
Конечно, современный! Он и по хореографии современный, и солистка без пачки, без... Как это у них называется? Нет на ней розовых туфелек босиком... Босоножка! А это что на ней? Туника. Впрочем, едва ли туника майка. Старенькая маечка, пожалуй, и не первой свежести, дамочки ходят сегодня в таких дома, в дачном поселке, ну, кто посмелей, могут позволить себе...
Майка короткая, значительно выше колен, сползла с одного плеча, а плечо круглое, сверкает, когда поближе к лампе, а лампа - торшер, рядом стол под белой скатертью...
Она - распорядительница. И только-то?.. Нет, здесь что-то другое: уносит-приносит тарелки, ножи-вилки, бокалы, закуски, напитки, а за столом гости: болтают, курят, выпивают - подружки, подружки... Нет, они не в майках, как и положено в гостях: модные платья, сарафаны... Современные подружки.
А что за событие - юбилей, праздник? Но почему только дамочки?.. Нет, вот и мужчина, у него своя партия, своя хореография... Да он хозяин!
Теперь понятно: они вдвоем - он и его благоверная - принимают гостей. И тем не менее это девичник, хозяин просто присутствует, куда ему деться, если хозяин? Но ему скучно: бродит по комнате, приходит, уходит, все это ему заранее надоело, он и не пьет - скучная у него партия. Но он вежлив, терпелив, посматривает на часы, что-то у него впереди намечено, такая скрытая пружина, неведомая еще партия, а пока...
А вот благоверная его гуляет, хорошо ей, весело, вечер удается: присаживается, выпивает, вспархивает, а под маечкой...
Да нет ничего под маечкой, она дома - зачем ей, подружки давние, да они, наверно, одноклассницы, однокурсницы - вертихвостки, все друг про дружку известно...
Катится вечеринка, праздник: час, два, три - долго...
Долго не долго, но ведь когда-то и конец, поздно, засиделись, пора расходиться, да и хозяину, несомненно, скучно - зачем ему бабий праздник? Но разве он один - пока еще не его партия, солистки, а она не отпускает, перебрала, движения уже неуверенные, вон и бокал уронила, а ей весело, удерживает, удерживает гостей... Хозяин по-прежнему терпелив, но пора и честь знать, хватит, потихоньку начинает выпроваживать - вежливо, терпеливо, но уже настойчиво, впереди у него своя партия, он засиделся, настоялся, не пьет, а потому, и верно, все это ему надоело, раскручивается, раскручивается в нем пружина - ох, какая непростая хореография! Да проводит он их всех, развезет, машина у него большая, новая - всех посадит, усадит, всех проводит-развезет...
