Долго не долго, но ведь когда-то и конец, поздно, засиделись, пора расходиться, да и хозяину, несомненно, скучно - зачем ему бабий праздник? Но разве он один - пока еще не его партия, солистки, а она не отпускает, перебрала, движения уже неуверенные, вон и бокал уронила, а ей весело, удерживает, удерживает гостей... Хозяин по-прежнему терпелив, но пора и честь знать, хватит, потихоньку начинает выпроваживать - вежливо, терпеливо, но уже настойчиво, впереди у него своя партия, он засиделся, настоялся, не пьет, а потому, и верно, все это ему надоело, раскручивается, раскручивается в нем пружина - ох, какая непростая хореография! Да проводит он их всех, развезет, машина у него большая, новая - всех посадит, усадит, всех проводит-развезет...
И вот они прощаются, уже у дверей, кто-то что-то забыл, возвращается, кто-то должен припудрить носик, кто-то пьет на дорожку, на посошок... Наконец вываливаются из квартиры.
Барышня остается одна, маечка сползла уже со второго плеча, плечи сверкают под лампой, торшером, она начинает убирать со стола... Нет, она явно устала, да и неохота ей убирать, возиться, выпила, пожалуй, лишнего, перебрала барышня, расслабилась, берет еще одну рюмку, нет - бокал, наливает, пьет, присаживается к столу, закуривает, снова поднимается, ходит по комнате, вот она у широкой тахты, падает на нее... Проваливается в сон? Нет, снова поднимается, скорей, вскакивает, стелет постель...
Он же вот-вот вернется, машина новая, зверь-машина, долго ли их всех... Она снова подходит к столу, снова наливает, выпивает, запрокинув голову...
Пространство сужается, свет на нее: сползшая маечка, плечи, скатерть белая залита вином, она достает еще одну сигарету...
И тут дверь распахивается - он входит...
Пространство продолжает сужаться, но какая и чья теперь партия в луче света?..
Итак, он возвращается, входит... Нет, это она возвращается - вернулась! Сколько лет я ее не видел? Лет тридцать, не меньше, а она все та же, такая же, время не властно над ней. Какая мерзость, думаю я, но уже не могу ее не видеть: смеется, кривляется, тянет ко мне руки с длинными черными ногтями... И это спустя годы и десятилетия! Все те же платки, а она способна вышить их любым узором, те же обмолвки, оговорки, пустяки, не стоящие ничего, а я, как и тридцать лет назад, ловлю их, начинаю разматывать, перебирать...
Но почему я забыл о балете, разве спектакль кончился? Почему я перестал его видеть: второй акт, заключительный - финал, тот, ради которого балет и был написан, сценически оформлен, ради которого и была выстроена вся эта хореография, подобраны костюмы, а музыка - дразнит, издевается, готовит к тому самому, ради чего... Да он и поставлен ради финала, и зритель пришел ради него - не на бабий же праздник, самое оно и должно происходить, произойти в финале, разве заключительное па-де-де не станут бесконечно бисировать?..
Нет, я не хочу это видеть. Боюсь?..
Смеется, веселится зеленоглазая шекспировская ведьма, хохочет, кривляется - какая легкая у нее добыча, да она у нее всегда легкая, всегда добыча. И верно - смешно, ничтожно.
С чего же все это началось - откуда либретто, хореография, завораживающая, уничтожающая меня музыка? С чего все началось?..
Да ничего и не было. Ко мне завтра девчонки зайдут, у нас такой день, каждый год, еще ни разу не пропустили, раньше у кого-то, а теперь у меня. Мы со школы вместе, считай, с первого класса. У каждой своя жизнь, своя судьба, все такие разные, а все равно хорошо, такие они близкие, все друг про дружку...
И только-то?.. Нет, не только. Ситуация уже тогда была перевернута: "В границах добродетели раздевшись!..". А птичий крик, разрывающий музыку в финале спектакля?!
А ведь, пожалуй, не зря вспомнился Сахалин, Доре, иллюстрации к...
Скрежетнув еще раз тормозами и громыхнув обледенелым железным ящиком, встряхнув его так, что все содержимое ёкает, как одна огромная селезенка, машина вползает в шлюз; мотор продолжает работать, но ему не заглушить грохот задвинувшихся ворот. Впереди раздается новый скрежет: подвывая, раздвигаются, уползают в стены вторые ворота, железный ящик снова встряхивает, ёкает огромная селезенка, там что-то с шумом валится, падает друг на друга, машина выкатывается из шлюза и через несколько десятков метров останавливается. Гремит ключ, гремит дверь, гремит еще один замок, гремит решетка - "Выходи!"
В клубах морозного пара на снег перед машиной вываливается содержимое железного ящика, в ранних зимних сумерках не разобрать лиц: бледные, грязные, обросшие - десять, двадцать, тридцать, сорок... Как они уместились в ящике? Машина отъезжает. Кучка людей на снегу озирается: тесное пространство между темными, уходящими в небо корпусами, над головами арка - переход из одного корпуса в другой... Рядом лязгает дверь: "Заходи!". Придерживая сползающие штаны, шлепая, загребая ботинками без шнурков, они втягиваются в открывшийся перед ними проход, в дверь. Сейчас она лязгнет за ними, захлопнется. Надолго? За кем-то навсегда.
Большое, темноватое помещение, трубка "дневного света" под высоким потолком не в состоянии его осветить... Что это? Комната? Нет, комната предполагает хозяина - его вкус, пристрастия, профессию, личность, да мало ли что, комната - это дом. Едва ли это вообще жилое помещение, нет ничего, что можно было бы назвать мебелью - ни стола, ни стульев, ни кроватей. Это и не присутственное место, в котором хоть что-то должно намекать на смысл присутствия. Некий "зал ожидания" - ожидания чего?..
Метров, пожалуй, тридцать, квадратных, потолок высокий, а потому кубатура большая, но первое, что ощущаешь, переступив порог, - духота, сырость, грязный пар, табачный дым, густой смрад... Может быть, потому яркий свет под высоким потолком и не способен пробиться, осветить помещение? Загаженный, хлюпающий бетонный пол, вдоль стен узкие железные лавки, против двери, под потолком, два "окна" - метра в полтора шириной и полметра высоты, они забраны толстой решеткой, а снаружи, за стеклом, загорожены чем-то еще; в темноте, сгустившейся во дворе, в котором тебе больше никогда не бывать, в темноте уже не разберешь - что там, но у тебя будет время понять и это.
Слева от двери, в углу - сооружение, некий знак цивилизации, примета века, единственная здесь черта "домашности", но глаз на нем не отдохнет, и ты в первое мгновение в ужасе отвернешься: загаженный до безобразия ватерклозет, вода, не переставая, бурлит, он забит, лужа растекается, растаптывается - вот откуда грязь, хлюпающая под ногами...
А ног множество: ботинки без шнурков с вываливающимися "языками", сваливающиеся, шаркающие туфли, уверенные в себе (кажущиеся такими рядом с разоренными туфлями и ботинками) сапоги - все они топчутся, шаркают, шлепают, сначала выбирают место посуше, осторожничают, потом привыкают, уже не замечают, куда вступить - да и нет в этом смысла...
Пожалуй, надо было начать не... "Помещение" забито людьми. Не забито переполнено, пятьдесят-шестьдесят человек, много это или мало для тридцати квадратных метров с узкими железными лавками - половина стоит, топчется, потом начинают перемещаться. А железная дверь то и дело открывается - с лязгом и с лязгом захлопывается, входит кто-то еще - один, двое, трое, сразу пятеро. Останавливается, топчется, озирается, приглядывается, потом ботинки без шнурков, сваливающиеся с ног туфли, сапоги начинают ступать, шлепать, шаркать, уже не осторожничая.
Вот о чем речь: что их занимает раньше - тех, за кем с лязгом захлопывается еще одна (которая уже сегодня по счету?) железная дверь странность, скажем, "помещения", в котором они оказались, или скопление людей, находящихся в том же положении? Важно ли - чтo раньше?
Гул стоит в помещении, а как иначе - нормально! Пятьдесят-шестьдесят человек собраны вместе - как в предбаннике, в зале ожидания - да что' там не ожидалось!..
- Закурим, отец?
- Закурим!..
И вот ты уже сидишь, кто-то подвинулся, кто-то встал пройтись...
Словно бы посветлело - или пригляделся? Кто-то привалился головой к стене, глаза закрыты; чей-то воспаленный взгляд прикован к лязгающей двери, встречает каждого, кто входит; кто-то рядом спрашивает, спрашивает соседа - о чем, не разобрать, а тот на полслове встает и отходит; двое фланируют, ловко обходя бессмысленно топчущихся: один в распахнутом пальто, шляпа в руке на отлете, лицо мятое, заросшее, прихрамывает, возит ботинками без шнурков под сползающими штанами, второй - в телогрейке, в кирзачах, заглядывает ему в лицо, суетится, быстро-быстро говорит, горохом сыплет... И все движется, говорит, курит, приглядывается, озирается... Живет! Неужто живет - такой странной, еще непостижимой, уродливой - потусторонней? - может, и потусторонней, но жизнью!
Может, и верно, посветлело, нет, едва ли, пригляделся - дым гуще, смрад тяжелее, дверь лязгает и кто-то еще, а за ним еще... И все гомонит, шлепает, топчется, перемещается...
- Ты где жил, браток?.. - кто-то в углу.
"Жил!" - вот оно сказалось словцо, искомое, все объясняющая глагольная форма.
