- Вечера? - переспросила Малышка.
- Почему вечера? Конечно, утра!
Чтобы не опоздать, Малышка осталась ночевать в литчасти. Из старого дивана выпирали пружины и кололи ей бока, поэтому спала она очень плохо, но без нескольких минут шесть она уже поднималась наверх. По фойе перед Музеем быстро бегал Сам и что-то насвистывал. Был он в прекрасном расположении духа.
- Молодец! - закричал он, увидев Малышку. - Точность - вежливость королей! Сейчас мы с тобой чем-нибудь займемся!
- Чем? - спросила Малышка.
- Делать детей я уже не гожусь, - будем играть в карты.
- Я не умею, - сказала Малышка.
- Умеешь. В подкидного дурака все умеют.
- Вы хотите играть в подкидного дурака?
- Чем плохая игра? Не хочешь в подкидного, будем играть в пьяницу.
- Пьяница - это уже совсем для слабоумных...
- Что ты понимаешь в играх!
Играли минут сорок в углу за подиумом, за столом, покрытым старой, потрескавшейся клеенкой. Когда Малышка становилась пьяницей и проигрывала все карты, Сам с чувством, бурно радовался и даже постанывал от удовольствия. Иногда, как бы мимоходом, Малышка скользила взглядом по сторонам. Стеллажи с экспонатами тонули в полумраке и плохо просматривались. В противоположной от подиума стороне была небольшая дверь.
- Все, - сказал Сам, заканчивая игру. - Я устал. Еще придешь.
Приглашение играть в карты Малышка получила еще несколько раз за этот месяц. Все остальное время Сам спал. Вообще, он спал всю зиму и просыпался только в разгар весны. Бывало, он спал годами. Но об этом Малышка узнала немного позднее...
Накануне премьеры Театр как будто сошел с ума... По лестницам и коридорам бегали невменяемые, вспотевшие, растрепанные костюмерши, несшие на вытянутых, растопыренных руках отглаженные костюмы. Сновали плотники, электрики, осветители, бутафоры, гримеры и весь прочий мелкий люд, который, когда приходит время премьеры, совершенно исчезает куда-то, как будто и на свет не рождался, а на освещенную сцену выходит его величество актер, одетый, обутый, загримированный, и на замечательно сколоченной скамейке, под вполне убедительными облаками, чудно освещенный вроде бы закатным солнцем, помахивая сеткой, из которой высовывается аппетитный батон из папье-маше, наивно и высокомерно считает, что Театр - это и есть он сам.
Короче, в Театре творилось что-то невообразимое. Шнип-маленький ходил с ужасным синяком под глазом (говорили, что это ему досталось от Шнипа-большого) и даже немного заикался, Директор похудел килограмм на пять и то и дело поддерживал спадающие брюки рукой, а со стороны буфета в самый последний день, накануне премьеры, раздался грохот - это ломали какие-то перегородки для предстоящего грандиозного банкета.
В день премьеры Иван Семенович Козловский посоветовал Малышке не ходить по Театру, чтобы не попасть кому-нибудь под горячую руку (как это вышло у Шнипа-маленького), и она заглянула в зал только за несколько минут до спектакля - зал был набит битком, сидели даже на приставных стульях. Публика была как-то особенно нарядна, пахло надежными, привычными духами "Красная Москва", но еще больше (о! Малышка не могла ошибиться!) - французскими, французскими, французскими духами! И были на женщинах чудные туфли с изысканно тонкими каблучками производства отнюдь не фабрики "Скороход" и кофточки заморского тончайшего ажура. Возвышался в одной из лож громогласный Липовецкий в отличного кроя сером костюме, а Главный, напротив, жался у стены, как-то уменьшившись в объеме, и лицо его, если Малышку не подводили молодые, зоркие глаза, шло красными пятнами. Спектакль все не начинался, ждали еще одно "лицо", наверное, очень значительное, если в ожидании томился целый переполненный людьми зал. Наконец "лицо" появилось. Было оно на первый взгляд довольно простым - с утиным носиком и маленькими, острыми глазками. В сопровождении взволнованного Автора "лицо" появилось в директорской ложе и тихо устроилось в кресле. Его вроде бы никто не приветствовал, но по тому как целый огромный зал замер и как бы затаил дыхание, Малышка поняла, что появление "лица" было всеми замечено и оценено. "Лицо" тихо скрипнуло своим креслом, сказало: "Гм...". Свет в зале стал медленно гаснуть... Действие началось.
Малышка стояла в будке осветителей и отлично видела сцену и все, что на ней происходило, а также весь темный зрительный зал. Уже через десять минут действия, а скорее еще раньше, Малышке стало совершенно ясно, что спектакль о металлургах с пылающей домной на сцене, а также спектакль из жизни колхозной деревни - непревзойденные шедевры, какие-то Гамлеты, принцы датские, в сравнении с тем, что сейчас происходило перед ее глазами, а гладкий слог и отдельные места о красоте природы, то есть весь тот самоотверженный труд, который вложил сюда Иван Семенович Козловский, не спасает положение, а наоборот, его подчеркивает. Кроме того, было невыносимо скучно. И Малышке вдруг сделалось страшно, щеки ее запылали, и она подумала, что, возможно, вот сейчас, еще чуть-чуть - и громадный зрительный зал взорвется воплями негодования, засвистит, затопает ногами, обрушивая всю силу своего презрения на Театр и людей, которые в нем работают, а значит, и на Малышку. Малышка даже зажмурилась от ужасного предчувствия... Зажмурилась и стояла так, с закрытыми глазами, стояла и ждала. Как в ожидании казни. Но даже казни ждать слишком долго довольно трудно, она открыла глаза и опять посмотрела в зал. Зал дышал ровно и спокойно, в некоторых местах даже вежливо смеялись. Первый акт закончился... И до Малышки донесся оглушительный гром аплодисментов.
Второй акт был еще ужаснее, длиннее и скучнее первого. Но Малышка не могла уйти со своего поста, потому что обещала Ивану Семеновичу Козловскому, оставшемуся в литчасти, все рассказать. Иногда она смотрела в зал... Липовецкий сидел с каменным, застывшим лицом. Ни Главного, ни Фадеева не было видно. "Лицо", тактично склонив голову набок, проспало все действие от начала и до конца, пока кто-то из ближайшего окружения осторожно не тронул его за локоть. Тогда "лицо" проснулось и стало аплодировать.
Успех был ошеломляющий. Артистов вызывали множество раз, и они были взволнованы и счастливы. Потом в верхнем и нижнем буфетах был устроен грандиозный банкет. Внизу собрался народ попроще, но и там давали бутерброды с красной рыбой и даже мелькнуло несколько бутербродов с икрой. В верхнем буфете, для участников спектакля и почетных гостей, было вообще шикарно, ну а для самых-самых в кабинете Директора подавалось вообще черт-те что! И даже "лицо" наведалось туда на пару минут и со всеми чокнулось. Но пить не пило. Пило "лицо", если и пило, исключительно без свидетелей.
Иван Семенович Козловский спектакль не смотрел, но рассказ Малышки выслушал внимательно. Нельзя сказать, что был он так уж удручен. Он отправился в нижний буфет, выпил несколько рюмок водки и не без удовольствия съел такое же количество бутербродов с красной рыбой.
Потом, как водится на такого рода массовых мероприятиях, начался некоторый бардак, но кругом сновали незаметные люди с внимательными глазами, и порядок тут же восстанавливался, а самые буйные исчезали. Конечно, не без этого, были накладки... Так, актер среднего поколения, Кошатников, потерял передний зуб, а актриса Босячная - невинность. Причем потеряла она эту невинность в странной близости от кабинета Директора. История эта была замята, сама актриса Босячная держалась мужественно и делала вид, что ничего страшного с ней не произошло и ко Дню Парижской Коммуны получила денежную премию, на которую приобрела набор бокалов чешского стекла и две пары чулок.
Режиссера Фадеева не было на банкете. Он был слишком измучен репетициями "Ромео и Джульетты", которые все это время шли в малой репетиционной.
Вначале на роль Джульетты претендовало сразу несколько актрис, а Лизочка даже чуть насмерть не переругалась со своей подругой Анжелой Босячной. Но роль досталась, как и предполагали в Театре, рослой и основательно зрелой блондинке Грибахиной, у которой были особенно дружеские отношения с Директором. Фадеев был категорически против, но Иван Семенович Козловский долго уговаривал его пойти на компромисс и - уговорил. Мало кто знает, чего стоило Фадееву отказаться от его выстраданной сцены на балконе, потому что было ясно, что хрупкий балкончик актрису Грибахину не выдержит. После долгой внутренней борьбы Фадеев заменил сцену на балконе сценой у фонтана. Но как раз в этот момент Грибахину пригласил в свой спектакль Главный, и роль Джульетты неожиданно оказалась свободной. Казалось бы - вот она, мечта каждой молодой актрисы! Но молодые актрисы на этот раз от роли тоже отказались, потому что уже репетировали в спектакле Главного небольшие, но убедительные роли работниц профсоюзов. (А после ошеломляющего успеха Лизочка даже сказала Малышке, что Шекспир, конечно, гений всех времен и народов, но роли работницы профсоюзов у него нет, а это совсем новые краски.) Короче, Фадеев был в отчаянии и у него чуть опять не обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки, но тут к нему подошла актриса Песцова, седенькая и легкая, как пушинка. В документах значилось, что ей семьдесят два года, но Фадееву она сказала, что ей всего шестьдесят четыре. И вот эта актриса Песцова, робея, нежным своим, слабым от лет голосом, нежным и слабым, и серебряным, как крылья моли, сказала, что всю жизнь мечтала о роли Джульетты, всю жизнь... Она знает, что такое любовь, ей есть что вспомнить, есть что воплотить... Фадеев долго, строго смотрел в ее слабые, светлые глаза, а потом закричал:
