Ты нажимаешь ручку двери и переступаешь одной ногой порог моего дома. Я крепко беру тебя за плечо правой рукой, левой дотягиваюсь до двери и запираю ее на ключ, ключ забрасываю на шкаф. Я ощущаю твой страх, он сливается с моей злостью и с болью в обожженном пальце. Я поворачиваю тебя к себе лицом и резко прижимаюсь бедром к твоему паху. Чувствую твою налитую плоть, уже обмякающую от испуга, - эта плоть полна не мной. Мне очень жалко себя и тебя, жалко всего, чему ты научился со мной за эти два месяца, и что сейчас готов бросить, так и не поняв до конца. Я не могу этого допустить. Я захожу тебе за спину, одной рукой держа тебя за плечо, другой нежно ведя вокруг твоей талии. Тебя бьет мелкая дрожь. Я замираю, вдыхая запах твоей шеи, потом неспешно прижимаюсь низом живота к твоим ягодицам. Ты приглушенно взвизгиваешь. Я зажимаю тебе рот рукой, мну губы ладонью. Стою так, давая тебе почувствовать, как действует близость твоего тела на мою плоть, и чувствуя сам, как ты изо всех сил поджимаешь зад. "Здравствуй, Маделейн", говорю я тебе в пылающее ушко. - "Здравствуй, Маделейн."
------
Я не смогу предложить тебе райский сад, любовь моя, ибо мне самому нет туда ходу. Таким, как я, не дано зайти за высокую серую стену, - из-за таких, как ты, жестоких мальчиков, не хотящих дарить нам любовь - а какой же рай без любви? Но мне неплохо и здесь, - за стеной, у самой стены. Что же до тебя - я не запрещаю тебе смотреть. Пялься в пробоину, мой мальчик.
Как хорошо
Господи, удержи мою руку, выровняй мое дыхание, разожми мои судорожно впившиеся в черенок пальцы, ибо смертный грех стоит за спиной у моей души и толкает ее под лопатки. Господи, помоги мне выйти из этого дома.
Я разжимаю ладонь, и ложечка со звоном падает обратно в стакан. Елена машинально подтирает салфеткой разбрызгавшиеся по скатерти капли, отчего они уходят в ткань, оставляя темные пятнышки на желтоватой поверхности. Лицо Елены обращено не ко мне - я вижу ее затылок с не очень правильной башенкой хитро зачесанных волос. Елена кивает - тоже, кажется, механически - и делает вид, что слушает тебя. Я же понимаю, что Елена сейчас далеко-далеко от бедных нас, - может быть, с сигаретой на кухне, может быть, в постели с кем-то третьим, за мостом, на другом конце города.
Я уже давно воспринимаю нас двоих как ее мужчину. Именно мужчину, не мужчин - мне кажется, что и она воспринимает нас как одно; не как одного человека, но как некое единое явление, которое и называется - ее личная жизнь. Интересно, как, стремясь выйти за рамки вашего устоявшегося брака, она сошлась со мной, взяла меня в любовники - как будто приняла в игру; рассказала правила, дала попробовать пару раз, убедилась, что я освоился, улыбнулась, переключила свое внимание на более важные занятия. Со временем она привыкла к статус-кво, привык и я. Подозреваю, что привык и ты, хотя по-прежнему считается, что ты не знаешь ничего - или снисходительно все допускаешь. Обе версии мне противны; однако от таких елен не отказываются. В результате мы слились в ее сознании в одно, и теперь меня преследует мысль о том, что Елена попытается выйти за рамки нас обоих. Почему-то я уверен, что он должен жить на другом конце города - иначе, кажется мне, зазор между ее нынешней жизнью и ее дымчатым, грустным адюльтером будет недостаточно велик, освобождение не придет. Этот третий мужчина представляется мне слабым, грустным, упаднически прекрасным, - чем-то вроде падшего ангела. Дом его кажется мне пасмурным, пальцы - тонкими. Я пытаюсь вообразить его глаза это глаза спаниеля. Он грустен, потому что он незнаком с Еленой. У него нет Елены, Елена не изменяет нам. О нет.
Ты продолжаешь говорить, а Елена продолжает кивать, а я продолжаю думать о том, что ты и я для нее - некое одно, и эта мысль вызывает у меня легкую тошноту, особенно когда я смотрю на крошечный шрам на ее затылке, особенно когда я вспоминаю некую угловатую линию ее тела, особенно когда она говорит "о-о...", как зверюшка из западного мультика. Особенно когда я смотрю на тебя.
Я смотрю на тебя и мешаю чай, и понимаю, что мешаю его уже минут пять, и что давно бы пора раствориться и стакану, и подстаканнику. Но прекратить вращательное движение ложечкой я не могу, мне внезапно кажется, что одно оно и постоянно, что кроме вот этого покачивания блестящего предмета внутри блестящего стакана ничего надежного и предсказуемого нет ни в моей жизни, ни в твоей. Я загипнотизирован собственным движением. Мне кажется, что пока ритмика его не нарушена, я могу видеть подлинную суть вещей, - и вот я вижу ее. Нас двое в этой комнате - она и мы. Ты очень давно все знаешь, и я, оказывается, очень давно все знаю, и Елена знает, что каждый из нас знает все, и на самом деле мы с тобой любим друг друга гораздо больше, чем каждый из нас любит Елену, - но этого-то мы и не знаем, по крайней мере, я не знаю, не знал до сегодняшнего вечера, до магии, созданной качанием чайной ложечки. И все это так серо, и печально, и горько, что на мгновение я ощущаю слезы в мешках нижних век. Я не хочу больше любить Елену, я не хочу больше любить тебя, я не хочу больше, чтобы нас было трое, - я хочу наружу. Я хочу, чтобы было холодно, и темно, и пусто, а не этот чай и эта комната. Я хочу женщину, у которой не будет никого третьего по ту сторону моста. Я хочу умереть.
Все это время Елена поворачивается ко мне. Медленно, медленно меняется контур, доступный моему взгляду - выпуклости губ становятся объемнее, глубже впадина щеки, менее остр верхний угол прически, зрачок, как луна, обретает ширину в повороте. Я, наверное, кручу ложкой с бешенной скоростью, или Елена поворачивается ко мне медленно, как если бы мое дуло было приставлено к ее затылку. В таком же растянутом во времени повороте ко мне находишься и ты, и взгляды ваши удивлены, и даже испуганы, мне очень мешает какой-то звук, это я кричу. Мне очень мешает какой-то предмет - это японская палочка в Елениных волосах; мне очень мешают какие-то ощущения в правой щеке - это Еленины ногти, пытающиеся отодрать меня от ее тела; мне очень мешает боль в правой руке - это ты заламываешь мне ее за спину, ты хочешь, чтобы я отпустил Елену. Я поворачиваюсь к тебе, и оказывается, что в этот момент у нас с тобой одинаковые глаза. Ты выпускаешь мою руку, и ногти Елены отрываются от моей щеки и от моего плеча, и ты удерживаешь ее руки у нее за головой, между креслом и ковром, а я только вижу, как твоя ладонь опускается на ее скулу и из ее носа тоненькой струйкой бежит очень красная кровь, а я легко, как во сне или в веселом бреду, одним пальцем сдергиваю брюки с худеньких бедер и рычанием, как собака, реагирую на тонкий, слабый, дурманящий, пряный запах ee паха. Я ненавижу ее всем своим телом, ненавижу до последнего толчка, и потом, держа ее, вырывающуюся, для тебя, я ловлю твой взгляд и понимаю, что сейчас мы с тобой так дороги друг другу, как никто; как никто и никогда.
