Не правы те, кто считает астрологию безнадежно устаревшей лженаукой! Возможно, далекие планеты и звезды и на самом деле каким-то, нераскрытым пока образом, влияют на судьбы людей. Во-всяком случае, после услышанного у профессора даже потемнело в глазах. В один миг пошатнулся стройный мир профессора Суровягина. Закачались стены зданий, полетели с крыш телевизионные антенны и всякие посторонние предметы, поползли по коммуникациям извилистые трещины. Все, с таким трудом и любовью возведенное, рушилось, на глазах превращаясь в железобетонный хлам. А меж зданий, пытаясь подпереть или что либо удеражать, металась оскорбленная душа профессора Суровягина.
Петр Семенович вскочил и почему-то запер дверь на ключ. Профессор негодовал. Он поминал разными нехорошими словами несчастного француза, а вместе с ним диктора, и все центральное радио. Петр Семенович с ненавистью посмотрел на транзистор, потом с размаху бросил его об пол. Затихла музыка, оборвалась песня на полуслове, замолчал старый преданный друг. Но не стало тише в голове профессора - там по-прежнему звучал вкрадчивый голос диктора.
Несколько часов Суровягин провел в добровольном заключении. Конечно, это было не бездумное шараханье с мысли на мысль. Его живой ум лихорадочно искал более или менее приличный выход из создавшегося положения. Он искал корни и причины, он с негодованием думал о происках сверху и снизу. Потом он ощутил непреодолимое желание побыстрее уйти из института. Но боялся, что только выйдет в коридор, как тут же на него набросятся коллеги и начнут сочувствовать с плохо скрываемой радостью. Наконец, преодолев накатившую слабость, профессор вышел из заточения с твердым намерением и решимостью действовать. Впоследствии некоторые сотрудники института будут рассказывать, что они видели профессора немножко не в себе: он шел по коридору и, в несвойственной ему манере, прижимался к стене.
Профессор не здороваясь ни с кем покинул стены альма-матер. Сначала Петр Семенович хотел пойти прямо домой и сказаться больным. Во-первых, это позволило бы в спокойной обстановке все детально обдумать и найти верное решение. Во-вторых дома была жена, Татьяна Андреевна, добрый и верный друг, готовый в любую минуту пожалеть и поддержать. Профессор любил ее по-своему. В далекое прошлое время, еще до войны, он потратил немало старания и сил, добиваясь руки и сердца этой доброй, но гордой и независимой женщины. Тогда Таня любила одного молодого, талантливого ученого, подававшего безусловные надежды на блестящее будущее. Однако Георгий, так звали молодого человека, обладал целым рядом изъянов в характере: был горяч, нетерпим и до наивности правдив. Петр Семенович часто называл его дитя природы и, несмотря на это, оставался соврешенно пустым местом в глазах Тани. Конечно, Суровягин ужасно страдал, но чувство к девушке было столь велико, что он даже попытался короче сойтись с соперником. Дружбе этой не суждено было развиться. К несчастью, Георгий оказался однофамильцем вредного государству человека и под каким-то мелочным предлогом был вскоре арестован. Татьяна была безутешна в своем горе и если бы не дружеское, как уверял Петр Семенович, участие, трудно представить, как сложилась бы ее жизнь. Теплота и душевная забота Суровягина, с одной стороны, и внезапно начавшаяся война вместе с последующей эвакуацией, с другой, разрушили наконец границу отчужденности и она отдала ему свою руку. Позже Петр Семенович заслужил и все остальное. Правда, временами ему казалось, что какая-то маленькая частица ее сердца по-прежнему занята другим. Именно этим он оправдывал свои измены, впрочем весьма мимолетные и редкие, и совершенно не влияющие на крепкое чувство к жене.
Да, Петр Семенович мог смело пойти домой и найти там должное сочувствие, но не пошел. Трудно сказать, была ли вообще у него какая-либо определенная цель, но, во всяком случае, еще вдали от станции метро он уже сжимал в руке свеженький блестящий пятак одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
Петр Семенович не любил метро и, в отличие от Гоголя-Моголя, не видел в нем прообраза транспортной системы будущего, призванной осуществить пресловутое социальное равнодействие. Ему никогда не нравились шум и грохот голубых составов, но особенно - огромные толпы народу, которые с непревычки всегда его пугали.
Стоя на краю платформы в ожидании поезда, Петр Семенович почему-то вспомнил инженера и его ничем не оправданное изобретение. Он подумал о вопиющей несправедливости жизни: зачем, почему судьбе было угодно вложить счастливую мысль о десятом спутнике в голову безответственного графомана? Профессор вспомнил то злосчастное утро, когда на столе обнаружил толстую бандероль цвета грязной охры. С каким-то горьким удовлетворением он отметил собственную прозорливость, проявившуюся еще тогда в недобрых предчувствиях. И что-то было еще - какой-то неприятный, сопутствующий фактор. Ну да, был запах, запах сирени. Воспоминание ожило с такой силой, что у профессора задвигались ноздри, будто и в самом деле где-то рядом начал расцветать деревообразный крючковатый куст. Он тряхнул головой, но запах не исчезал. В этот момент, на станцию влетел первый вагон ревущего поезда, запах стал резче и отчетливее, и вместе с нарастающим бешенным грохотом где-то под коркой захлюпало приторное сладковотое болотце. Когда состав поравнялся с профессором, какая-то непонятная упругая сила слегка подтолкнула его ближе к краю и Петр Семенович Суровягин безо всякого противодействия повалился на смертоносную для неподвижного наблюдателя размазанную голубую ленту.
Тот самый, Богдановский!
Тем временем в институте все шло как обычно. Вселенная по-прежнему оставалась непознанной и Виталий Витальевич Калябин заканчивал очередной график. Произведение, выполненное пером и тушью, безусловно доказывало неизбежность победы теории двух девяток. В своей работе он придерживался важного методологического принципа, высказанного как-то Петром Семеновичем. "Чем, - говорил профессор, - руководствовались мыслители прошлого? Они, - отвечал сам себе Суровягин, - пытались объяснить мир. Мы же, должны перестроить его." И Виталий Витальевич строил.
Рядом с ним шелестела бумагой молодая науная поросль в лице Анатолия Ермолаева. Толя держал в руках два стандартных листка потребительской бумаги. Он вертел их то так, то эдак, разглядывал то один, то другой, даже складывал вместе и через них смотрел на окно. Один лист представлял собой письмо инженеру, другой Толя вынул несколько часов назад из своего стола, вставил украдкой в отдельскую печатную машинку и отстукал: "Я не имею никакого отношения к этому делу и являюсь лицом незаинтересованным." Посредством специального астрономического прибора, именуемого блинк-компаратором, предназанченного для открытия новых планет и звезд, Толя установил полную идентичность обоих шрифтов. Это было первое открытие, сделанное Ермолаевым в стенах науного института. Но открытие не радовало молодого ученого, и он не бегал с радостными криками по институту, а тихо сидел себе за столом, пытаясь в который раз найти хоть какие-то различия. Но теперь, даже невооруженным глазом, было ясно видно, что буква "р" на обоих листочках слегка выпрыгивает над строкой. Толя, еще потому не спешил обнародовать открытие, что ждал, когда появится Михаил Федорович Мозговой.
Вскоре Мозговой действительно появился. Он был крайне возбужден. И дело даже не в том, что он поставил свой портфель на стол Толи Ермолаева. Глаза Мозгового блистали, словно окна горящего дома. Он забыл поздороваться с Толей и сразу обратился к Виталию Витальевичу:
- Здравствуйте, дорогой мой Виталий Витальевич!
- А, Михаил Федорович! Здрасьте, здрасьте. Где это вы гуляете в рабочее время? - дружелюбно отшучивался Калябин, оттаявший после вчерашней победы на ученом совете.
- Я, Виталий Витальевич, не гуляю, я радио слушаю, - трагическим голосом объяснил Мозговой.
- Странная мысль, не понимаю, - удивился Калябин, почуяв неладное.
- Чего же тут странного? Радио - важнейший источник правдивой информации. Более того, я бы сказал, радио - в некоторм смысле инструмент исследования наподобие микроскопа или телескопа, и даже намного мощнее. Спасибо Попову за прекрасное изобретение. Сколько открытий мы свершили с его помощью, а сколько еще предстоит?! Голова кругом идет. А вот, представьте себе, наверно, товарищу Попову - ох, как мешали, палки в колеса совали, рогатки там разные расставляли бюрократические. Не могет быть, коверкал речь Мозговой, - возражали оппоненты, как это, понимаешь, передача слов на расстоянии без всякой проволоки? Неее, без проволоки - никак, беспроволочный телеграф - енто ж утопия, к тому же и вредная для российской промышленности. Куды ж мы проволоку девать будем? - кричала царская профессура, купленная с потрохами руководящими классами. Так бы, глядишь все и прикрыли, да тут, к несчастью, этот паршивый итальяшка выискался, да-с, Макарони. Заграница подвела.
