Душа Синичкина нашла утешение в одном из престижных театров, где он, занимая должность не столь великую, упивался искусством, глядел на своих и чужих кумиров и насыщался большой любовью ко всему прекрасному, что было в нем всегда. Он стал большим теоретиком сцены и вскоре написал диссертацию о творчестве Станиславского, которую приняли на ура, потому что ничего подобного о мастере театроведы еще не читали. Синичкин стал вхож в большие дома столицы, пока давняя порочная страсть не привела его в лоно себе подобных, и он забылся в их кругу, почитаемый, гонимый, талантливый и непонятый. Он ни о чем не жалел, и его никто не жалел. Мать умерла, не простив ему ничего. И он не простил ей ее второго мужа, что однажды ночью налег огромным своим животом на прямую, уже балетную спину пасынка, разжигавшего его похотливые фантазии округлыми обтянутыми формами. Оправившись тогда от страха и боли, он со сладостным ужасом ждал снова нечто подобное, и в балетной среде пришло оно к нему неизбежно и, как оказалось, навсегда... часто он вяло думал, что лучшие годы его жизни прошли в тюрьме, где он хоть к чему-то стремился - к воле, скажем...
ЗОНА. ОРЛОВ
"Кар-р-р-р!" - здоровенный черный ворон сел на подоконник зэковского барака и, выпучив свой иссиня-черный глаз на стеклянную банку с янтарной жидкостью, распушив на шее перья, склонил голову набок, изучая этикетку с надписью "Золотой улей".
- Привет, Васька! - окликнул его Лебедушкин, крепкий зэк лет двадцати, бережно раскладывающий на тумбочке нехитрую снедь, приобретенную в колонийском ларьке: хлеб, пару банок кильки в томате, несколько пачек сигарет, пачку чая и банку сиропа "Золотой улей". Много ли купишь на восемь рублей месячной отоварки. - Батя, кишкодром готов!
- Ну и нюх у него на эту патоку, - ласково проворчал средних лет осужденный Воронцов с изуродованным глубоким шрамом лицом. Он степенно подошел к своей койке, небрежно швырнул на нее сетку с отоваркой, сам тяжело уселся рядом. - Сгоняй пока в каптерку, отнеси лишний харч, - он кивнул на сетку, - да чай поставь, а я банку открою.
Минут через двадцать они сидели друг перед другом и пировали... втроем... Ворон глотал кусочки хлеба в сиропе, закусывал килькой, а потом опять клянчил у Лебедушкина "Золотой улей".
- Не балуй мне птицу, - строго сказал Воронцов. - Больше ему от нашего стола не перепадет, самим мало, а ну, кыш...
Ворон укоризненно посмотрел на хозяина, словно понимая его речь, и принялся пить воду, налитую ему в консервную банку, провожая голодным взглядом исчезающую с тумбочки снедь.
Никому в руки, кроме Бати-Квазимоды, ворон Васька не давался. Лишь изредка дозволял себя погладить, но при попытке его взять и насильно подчинить своей воле тут же пускал в ход весь свой оборонительный арсенал: хищно клевал, бил мучителя крыльями по лицу, когтями раздирал в кровь жесткие зэковские руки.
Свобода была этой птице милее любого угощения, и маниакальное к ней стремление вызывало у зэков сколь уважение, столь и глухое недовольство: они чувствовали, что птица сильнее их, ворон в любую минуту может взлететь и послать свысока и подальше. Он был вызовом в этом мире, где все были несвободны.
Единственный, кому ворон прощал все, с кем был покладист и несвоенравен, это его высокий страшноватый хозяин. Кличку Квазимода (на русский манер, с твердым окончанием вместо утонченного французского) разменявший пятый десяток вор-рецидивист Иван Воронцов получил за дефект физиономии: ее портил рваный шрам, он рассекал все лицо - от скулы по брови до лба, придавая Ивану сходство с известным литературным персонажем. Поврежденная пулей кожа исказила не только лицо - левый глаз теперь смотрел куда-то вверх.
Выгодно отличали побитого жизнью Воронцова мощный треугольный торс да огромные кулачищи размером с кувалду. Все это было от привычки с детства к тяжелому физическому труду, что сделал его чуть согбенную фигуру сухой, а кожу от работы на воздухе - гладкой. Столь же ослепительно гладким был его всегда выбритый до полированного блеска череп, что вкупе с резко и мужественно очерченным подбородком, правильным, почти римским носом и ровными морщинами на лбу придавали Квазимоде ту степенность и свирепую резкость одновременно, что так ценятся здесь, в Зоне.
НЕБО. ВОРОН
Влияние его не распространялось на мои умственные занятия и метафизические наклонности, но характер мне Квазимода передал свой: нетерпимость, жестоковластие над слабыми и пустыми. Это и отталкивало теперь от меня моих добродушных и вялых серых ворон, с которыми я общался вне Зоны. Я буквально заражался от общения с хозяином жестокой силой, что меня, по большому счету, не радовало, иизбывать ее приходилось потом в одиночестве, долго и не всегда успешно.
Я чутко улавливал настроение своего хозяина, знал, когда надо просто позабавить нехитрыми своими уловками, а когда просто тихо умоститься на широком его плече, прильнуть к шее, щекоча его мягким крылом, и сделаться молчаливым и всепонимающим слушателем-собеседником. В такие минуты Батя выкладывал мне все самое сокровенное, в единственно же доступном языке нашего общения, умещающемся с моей стороны в хрипловатом "кар-р" да одобрительноурчащем "ках-х", были все оттенки моего согласия или недовольства, веселья, страха и понимания - главного, чего ждал от меня хозяин. Он слышал меня, и этого ему было довольно для успокоения своей жесткой души. Я же видел, как теплел его взгляд после моих разговоров, как сходила вечная угрюмость. В минуты этой наивной откровенности даже казавшийся устрашающе-безобразным шрам как бы распрямлялся на посветлевшем лице. Тогда был заметным и настоящий его возраст - за сорок лет. Это золотое время в жизни мужчины, когда молодость еще не ушла, но коль расслабится человек, испугается возраста, и начинается - исподволь, едва заметное -угасание организма, его движение к исходу. Батя, похоже, событие это в своей душе прозевал, не заметил и теперь неуклонно двигался всторону заката. Хотя была во всем еще крепкая мужская закваска, тело у таких и в шестьдесят выглядит на сорок лет. Мудрые женщины таких чувствуют, для них возраст не помеха, важно осознание мужика молодым и вечно сильным. Впрочем, это теория. что я могу знать о земных женщинах? Все и ничего. Ках-х...
ЗОНА. ОРЛОВ
Батя в последние годы как бы увял, его существование определялось только одним - работа, работа, работа... Работы властно требовал каждый мускул его поджарого тела, и только тогда пульсировала в ней по-настоящему живительными силами кровь; ее, работы, настоятельно требовал мозг, дабы хоть так немного забыться от дум и окружающей мерзкой действительности.
В иные же дни ошалелая страсть к работе вдруг остывала и Батя наглухо замолкал и все свободное время валялся на койке, тщательно выискивая в журналах приключенческие рассказики.
Читал их запоем, по два-три раза. Он блуждал в своем воображении по тем странам-океанам, куда уводили лукавые врали-рассказчики или суровые бытописцы своей непростой, полной отваги и приключений судьбы. Прочитав очередной такой рассказ, Батя закидывал руки за голову и мечтательно, по-детски восторженно восхищался: вот это люди! Вот судьба так судьба!..
В такие дни ему никто не мешал, никому не позволено было тревожить Квазимоду дурацкими расспросами, только новичку, салаге Володе Лебедушкину позволялось в эти священные минутки быть рядом с Батей, который неожиданно щедро для своей закрытой натуры делился с салажонком открытыми им островами и необычайными приключениями.
Лебедушкин мотал срок в Зоне всего девять месяцев, не догуляв на воле и полгода после первого срока. На него он попал по малолетке, по дури. Не видавший за свои неполные шестнадцать лет ни приличной одежды, ни внятной трезвой жизни родителей, он шатался по улицам, пока с таким же дружочком-камсой не побил парнишку, c которого в знак победы над робким врагом на глазах его ревущей девчонки юные хулиганы содрали вначале часы, а затем джинсы и почему-то ботинки не своего размера. В суде эти дела о снятых ботинках исбитых зимними вечерами шапках решаются споро и без особых разбирательств - преступник должен быть наказан по всей строгости закона.
Но и то правда - нужно ли что-то объяснять строгим теткам народным судьям, да и поймут ли они страдания юного пэтэушника, что столь долго в зыбких и пугливых своих грезах форсил перед знакомыми девчонками в этих самых джинсах - мечте каждого пацана семидесятых. Ни за какую пэтэушную стипешку не купить было вожделенные портки. Дружку-переростку достались часы и никчемные ботинчонки, а ему, Володьке, - рабочие штаны американского ковбоя. "Небось папочка купил козлу", - успокаивал себя джинсовый Робин Гуд, когда жестоко мантулил богатенького парнишку. Девчонка привела милицию, и Володьку взяли. Поносить обновку не успел - укатилна "шестерик" в детско-воспитательную колонию. Совершеннолетие справил там, перевели во взрослую, но был там недолго: глухонемая мать вымычала ему помилование в высоких ментовских кабинетах, отпустили к ней родного сыночка повзрослевшего, хриплоголосого, злого на жизнь и беззащитного внутри.
