Немного погодя я спрашиваю:
- Чего это ты на него любуешься, а не ешь? Ты ешь!
- А погожу. В такой теснотище и не расчувствуешь. Отойдем к сторонке, тогда.
Прошли через рощу, сбежали на дно оврага, вскарабкались наверх и сели в черемухах, в ромашках на высоком обрыве над Волгой.
Тут ветерок, у нас по ногам кузнечики скачут, птички торопятся, пересвистываются, а на той стороне луговой - все ровно-зелено, куда глаз хватает. По Волге буксир длинные плоты тащит с избушкой, еле ползет... Пар столбиком взлетает из трубы и уже давно растаял, а тогда гудок до нас доносится, хрипатый, как от натуги, ему плоты трудно тащить. А из-за поворота ему навстречу - пассажирский, розовый подает гудок в ответ, густой, красивый.
И нам сверху, как птицам, все видно и кажется все это как игрушечное.
Натоптались мы, устали с самого утра от всей пестроты, от солнца даже до какого-то пустого приятного в голове кружения. День, что ли, такой длинный был или уж очень за зиму насиделся я без сапог - все при фабрике, без тихого разговора, теперь уж не знаю, и какими словами, не помню, а как-то само собой мне легко рассказалось, при чужой этой девчонке, чего другим не рассказывал, - какая во мне мечта, или стремление жизни. А в ту пору я много лет стремился какими угодно трудами пробить себе путь, сделаться машинистом при паровой молотилке. Вот именно при молотилке, и больше мне ничего и во сне не снится, а снится громадное поле, скошенное, и синее небо над ним. По самой середине этого поля стоит молотилка, стучит, бабы снопы подают, возы еще подвозят, полова метелью несется, суета, шум чисто сраженье, и всему этому делу мой паровик дает свою силу, и в самой точке нахожусь на своем месте я, а эта чугунная громадина из всех людей одного меня признает и слушается, а я один понимаю, чего она требует...
А эта моя слушает и только пришептывает: "Да... да..." - будто понимает. Жмурится на солнце заходное, маленькими кусочками от лошадки откусывает и шепчет: "Да... да..."
Молотилку эту я еще дома у помещика видел, и тем моя судьба решилась, и хотя потом я и на станцию ходил, видел поезда и паровозы, мне они показались ни к чему. Действительно, катится машина, куда рельсы уложены, тянет, крюком зацепивши, вагоны. Из окошек рожи выглядывают. Едут. А зачем? Ну, туда поехали, ладно, может, и правда вдруг занадобилось. Пускай. Нет, гляжу, и в обратную сторону паровоз такие самые вагоны тащит, народ обратно едет. Не было бы этого паровоза, они, скорей всего, сидели бы дома, что-нибудь делали, а не мотались взад-назад. Семь раз подумали бы, прежде чем в дорогу пускаться. Какое может быть сравнение с молотилкой? Сноп в нее закинь - из нее чистое зерно ручьем бежит прямо в мешок. Вот это уж чудо и действительная польза людям. Не то что в будке на колесах у окошечка сидеть, щеку кулаком подперевши!.. Что, скажешь, неправду говорю?
"Да... да... - жмурится, с ладони пряничные крошки подбирает и шепчет: - ...Да... да..."
И тут опять я понимаю вдруг то, чего я вовсе понимать не желаю: сидит на траве рядом со мной эта какая-то мухрышечка невидная, языком крошки подбирает с ладони, слушает меня, улыбается, как спросонья, и вот почему-то видно, что счастлива она до себя забвения.
И от этого я замечаю - подступает мне прямо к горлу окаянная моя жалостность. Будто не то я ее подло обманул, не то собираюсь. Значит, дело очень плохо - не иначе, она мне уже чем-то занравилась. А чем? Чего нашел, скажите, пожалуйста!
Облака плывут, солнце садится за рекой, за лугами - нам сверху на все стороны просторно видно, где еще свет светит, где тень ложится, а где в далекой дали полоской дождик идет.
- До чего же эти пряники умеют сладкие делать. Губы облизываю, а все сладко и мятой пахнет. Правда?
Потянулась ко мне, приоткрыла губы и дохнула.
Ну, правда, оказалось, мятой. И сладкие...
На следующее воскресенье Монахов меня стыдит, удивляется и на смех подымает, почему я не желаю идти на этот гулянный луг. Охмурил девку да и к сторонке? Так чего ты испугался больно скоро? Ай да Вася! И тому подобное.
Я ему ничего не объясняю, стараюсь, для вида, бодро усмехаться себе на уме, ложусь на койку, босые ноги на стенку задираю и наблюдаю, как шевелятся у меня пальцы. Сапоги начищенные стоят у изголовья, пропадают зазря.
К вечеру ребята в казарму собираются, и Монахов приходит - я все на койке лежу, пальцами шевелю.
- Ну как, сосчитать поспел?
- Уж совсем было счел, да вот ты меня опять сбил.
- Начинай сначала. Парочка очень из вас приятная: один пальцы считает, другая около мельницы дотемна простояла.
- Да ну?.. А кто ей велит? Шла бы домой.
- Да отчасти верно. Хотя если б и захотела, так и то трудно. Лодка у них общая. Ты лодку-то ихнюю видел? Ну - то-то. Баржа баржой. Ноев ковчег. Четыре девки выгребают, а еще пятеро напеременки ждут. Весла полпуда каждое. И как это они могут, и как еще до другого раза живы остаются удивительно.
Опять воскресенье приходит, и Монахов пуще меня увлекает вместе идти.
- Да чего ты, дикий человек, боишься-то? Чего заробел?
Я-то знаю, чего боюсь, да молчу, лежу, насильно себя на койке удерживаю - еле держу.
Вечером Монахов возвращается веселый и опять меня бодрит:
- Ты в толк возьми: не ты первый, но она последняя. Насильно тебя под венец не потащит - некому! Да и жених ты уж очень незавидный, а смыться всегда успеешь. Так и будешь в казарме валяться? Доваляешъся, под тобой плесень заведется. Имей в виду, это только одним кончится: запьешь мертвую. С задумчивыми обязательно так кончается. И ты еще, дурак, здоровый как бык, напьешься, сейчас кого-нибудь и пришибешь и прямой дорогой пойдешь цепочками позванивать по Сибирскому тракту...
Однажды является Монахов с гулянья раньше времени с подбитой мордой, рубаха от ворота до голого пуза разорвана, он ее осторожно стаскивает, садится на койку со вздохом, ее на все стороны вертит, раскладывает, прикидывает, можно ли починить.
- Ты рожу сперва бы помочил, - говорю, - гляди, глаз заплывает.
- Морда сама заживет, а рубаха не срастется, и как ему помогло еще наискось разодрать, пропала рубаха, ей-богу, пропала. А все ты виноват, что тебя со мной не было, - вместе мы бы сами их изорвали в клочки.
- Кого их-то? Из-за чего у вас вышло?
- Да пес их знает... Скушно стало, а тут какие-то... - и засмеялся. Какие-то какие, а какие - мы и не разглядели... Слышь, а твоя красавица, до чего, однако, она настырная - ведь опять у мельницы тебя дожидается.
- Неправда?
А прошлые два воскресенья подряд ее не было, и я уверился, что больше не будет. И успокоился. До того успокоился, такая тоска сделалась, что я даже на луг ходил, издали на мельницу смотрел, вокруг карусели прошел нету ее, очень хорошо, я своего добился, и до того мне от этого весело, будто у меня кошелек вытащили.
- Сто-ит! - говорит Монахов. - Уж не я один, ее многие приметили. Как же нет? Стоит все на одном месте. Которые гуляющие повеселей нарочно подходят, кричат: стой, никуда не отлучайся, хахаль твой просил передать: к масленой будет обязательно! - и - ха-ха-ха!
Другой раз кружком окружат: ты что, мельника стережешь? Ребята, не видел кто, куда мельник сбежал?.. А она обернется, на них же усмехнется и отворачивается, смотрит опять в свою сторону... Ага, за сапоги схватился? Поди сходи сам погляди... В крайнем случае поступи, как благородный кавалер, скажи, что тебя в солдаты забрали или уезжаешь на Балкан, так она хоть мельницу-то в покое оставит...
Захожу я на луг в обход, совсем с другого краю, в голове у меня никакой ясной мысли нет, однако иду.
Дождался немножко знакомой компании своих фабричных, пристал к ним. Идем, делаем круг, и, загородившись этой компанией, я из-за нее, как из-за кустов, выглядываю осторожно очень издали и вижу - стоит она у мельницы и смотрит прямо в меня.
- Чтой-то, молодой человек, с вами? - мне говорит девка, которая рядом. - Больно невпопад говорить стали? Язык у вас заплетается?
Еще немножко она потерпела рядом со мной и не выдержала:
- Еще не легче! На гладком месте спотыкается! Еще и меня уронит, к свиньям таких кавалеров! - фыркнула, отвернулась, отошла, и я остался посреди чистого места один.
Повернулся я, зубы стиснул и зашагал напрямик к мельнице. А она - в точности как Монахов говорил: локти руками сцепила, вся сжалась, стоит, ждет.
Подошел я очень бодро, а что говорить, не найду.
- Здравствуй!
- Здравствуйте!
- Ты что это стоишь? Все так и будешь стоять?.. Ну, стой, стой, дело твое.
- Я и так стою.
- Ах, стоишь?.. Ну-ну... А для чего ты стоишь? Смотришь для чего, будто впилась? Это зачем?
- Любуюсь, как это вы гуляете.
- Хорошо гулянье... Ты так любому гулянье перепортишь.
- Это не я, Вася, это ваша же собственная совесть вам все портит.
Подумать только: совесть! Досадно мне слушать или нет! Ну, при чем тут совесть, когда я ничего худого не сделал? Убил я кого? Украл? Обманул?.. Но я свою досаду сдерживаю, потому что знаю свой характер.
