Любовь.
А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку.
Антонина Павловна.
Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это -- счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!
Любовь.
Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.
Антонина Павловна.
Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала.
Маленькая пауза.
Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он...
Любовь.
Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.
Ревшин.
Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?
Любовь.
О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
Ревшин.
Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна... Цветок самый писательский.
Антонина Павловна.
Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
Ревшин.
А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Любовь.
Душа общества...
Ревшин.
А где Алексей Максимович?
Антонина Павловна.
Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?
Любовь.
Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.
Ревшин.
Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?
Антонина Павловна.
Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.
Любовь.
Нет, эта ваза не годится. Коротка.
Антонина Павловна.
Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, -- что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.
Любовь.
Мамочка, этого никогда не было.
Антонина Павловна.
Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)
Ревшин.
Что ж -- судьба всех авторов!
Любовь.
Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?
Ревшин.
Ну что ты опять на меня ополчаешься... Ты же... вы же... знаете, что я...
Любовь.
Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.
Ревшин.
Да нет, право же...
Любовь.
Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
Трощейкин.
Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!
Любовь.
Где? Какое?
Трощейкин.
Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!
Любовь.
Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей... (Быстро уходит.)
Трощейкин.
Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно... Ну, рассказывайте.
Ревшин.
Да кое-что есть. Только убедительно прошу -- ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.
Трощейкин.
Хорошо-хорошо... Вываливайте.
Ревшин.
Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.
Трощейкин.
Вы его видели? Говорили с ним?
Ревшин.
Погодите, я по порядку.
Трощейкин.
К черту порядок!
Ревшин.
Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.
Трощейкин.
Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.
Ревшин.
Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, -- вы знаете, о ком я говорю?
Трощейкин.
То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.
Ревшин.
Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.
Трощейкин.
Кому?
Ревшин.
Что -- кому?
Трощейкин.
Кому вы это сказали?
Ревшин.
Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто -- не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась...
Трощейкин.
Умоляю вас -- без описаний природы. Вы его видели или нет?
Ревшин.
Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.
Трощейкин.
Ага!
Ревшин.
В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, -- ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.
Трощейкин.
Значит, он был угрюм?
Ревшин.
Адски угрюм.
Трощейкин.
Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок -- сразу. Это все?
Ревшин.
Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: "Господину Ревшину, в руки". Попробуйте угадать, что в ней сказано?
Трощейкин.
Давайте скорей, некогда гадать.
Ревшин.
А все-таки.
Трощейкин.
Давайте, вам говорят.
Ревшин.
Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.
Трощейкин.
Не понимаю... Тут ничего не написано... Пустая бумажка.
Ревшин.
Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.
Трощейкин.
А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить... Который час?
Ревшин.
Двадцать пять минут четвертого.
Трощейкин.
Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне весело сегодня писать портреты? И это ожидание... Вечером мне должны позвонить... Если денег не будет, то придется вас послать за горячечной рубашкой для меня. Каково положение! Я кругом в авансе, а в доме шиш. Неужели вы ничего не можете придумать?
Ревшин.
Да что ж, пожалуй... Видите ли, у меня лично свободных денег сейчас нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, -- недалеко, конечно, -- и, скажем, на две недели жизни там, с условием, однако, что Любовь Ивановну вы отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.
Трощейкин.
Ну, извините: я без нее не могу. Вы это отлично знаете. Я ведь как малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.
Ревшин.
Что ж, придется вам все путать. Ей будет там отлично, сестра у меня первый сорт, я сам буду наезжать. Имейте в виду, Алексей Максимович, что когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять не во что.
Трощейкин.
Да я ничего не говорю... Это вообще разумно... Но ведь Люба заартачится.
Ревшин.
Как-нибудь можно уговорить. Вы только подайте так, что, дескать, это ваша мысль, а не моя. Так будет приличней. Мы с вами сейчас говорим как джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.
Трощейкин.
Ну, посмотрим. А как вы считаете, сэр, -- если действительно я завтра отправлюсь, может быть, мне загримироваться? У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. А?
Ревшин.
Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров.
Трощейкин.
Да, это все как будто... Но, с другой стороны, я думаю, что если он обещал, то он мне достанет. Что?
Ревшин.
Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.
Входят Любовь и Вера.
Вера (Ревшину).
Здравствуйте, конфидант.
Трощейкин.
Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)
Ревшин.
Дорогой мой, вы согласились этого рискованного анекдота дамам не сообщать.
Любовь.
Нет, сообщите немедленно.
Трощейкин.
Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)
Любовь (Ревшину).
Хороши!
Ревшин.
Клянусь, Любовь Ивановна...
Любовь.
Вот о чем я вас попрошу. Там, в передней, бог знает какой разгром. Я, например, палец порезала. Пойдите-ка -- нужно перенести из спальни другое зеркало. Марфа не может.
