Георгиевич вдруг оживился, словно книга, назначенная на продажу, навела его на счастливую мысль. Он выдвинул ящик бюро и достал лакированный альбом, замкнутый металлическими застежками. — Тут, — пальцы пробежали по обрезу, — все наше семейство. Посмотрим? — качал альбом на руке и смотрел на Ксению, как будто взвешивал: достойна ли?
— Да, — Ксения согласилась из вежливости.
На первой странице, под покровом папиросной бумаги, помещался желтоватый, немного размытый временем снимок: мальчик лет десяти, стоявший рядом с теленком. Внизу ломкой вязью от руки было написано: 1860.
— Мой прадед. Дагерротип сделан в Бадене, — отец Чибиса пояснил с достоинством.
— Ваши предки… они были богатые?
— Земля, крестьяне… — он немного растерялся. — Да, владения солидные. Обеднели после реформы. Так что скорее не богатые, а… — помедлил, подбирая слово, — благородные… А это мой дед.
Ксения рассматривала скуластое лицо, обложенное прямоугольной бородкой, и слушала, что дед был форменным разночинцем, любил шить сапоги, сам растягивал кожу, сам сушил ее, всю кладовку заставил колодками.
— А бабушка ужасно сердилась, потому что была светской львицей, а тут, представьте: муж — ходит по дому в фартуке и с молотком и говорит, что человек должен быть гармоничным… — Дама на фотографии ничуть не походила на светскую львицу: полная, с одутловатыми щеками. — Но, как ни странно, счастливый брак, — и, как будто восстанавливая какую-то непонятную Ксении справедливость, добавил: — Химик, дружил с Менделеевым, одно время входил в коллегию присяжных.
— А ваш отец? Он тоже хотел быть гармоничным? — Ксении стало интересно.
— Отец… Мой отец был химиком. Вот его работы, — Орест Георгиевич нахмурился и указал на книжную полку. — А теперь — пить чай. Антон, подавай парадный сервиз.
Прежде чем отложить в сторону, он повернул еще один лист и тотчас закрыл, но Ксения успела заметить: молодая короткостриженая женщина стояла за плетеным креслом, опираясь рукой о спинку. Шаль, расшитая мелкими звездами, лежала на подлокотнике…
Первый раз в жизни она пила чай, сервированный так красиво. Тяжелая скатерть седела крахмальным отливом, чашки на широких блюдцах повторяли формой кувшинки, коричневые кружки чая стояли в раскрытых венчиках. Высокий чайник гнул лебединую шею, склоняясь к лепесткам. На самом краю стола лежал альбом, запечатанный металлическими застежками, похожими на дверные петли.
— Надо же, как интересно… — дожидаясь, пока чай немного остынет, Ксения попыталась продолжить разговор. — У нас такого нету. Вся семья, в полном составе…
Орест Георгиевич глотнул и отставил чашку. Его губы сморщились, как от горького.
В половине десятого Ксения поняла, что Инна не вернется. В прихожей она вынула книгу и протянула Оресту Георгиевичу, но тот усмехнулся, отводя ее руку, и Ксении захотелось бежать из этого дома. В дверях она зачем-то обернулась и, теряя слова, стала говорить, что найдет и позвонит, но Орест Георгиевич не делал вид, что слушает, — ждал, когда закроется дверь.
Идя к остановке, Ксения считала учебные дни, переводила десять рублей в копейки и делила на двадцать, чтобы узнать, за сколько месяцев, если не завтракать в школьном буфете, сумеет отложить всю сумму — обязательно отдать. Два месяца — срок немалый. Решила: завтра же попросит Чибиса. Пусть уговорит отца подождать.
Дома она пихнула книгу под стопку учебников и легла спать, торопя завтрашнее утро. «Та-та-та, шолом алейхем… Та-та-та, шолом алейхем…» — в родительской комнате бормотали чужие монотонные голоса. Их перебивал вой, гадкий и протяжный. Затыкая ухо углом подушки, Ксения видела отцовскую руку, держащую движок настройки — поперечная планка дрожала под стеклом. Уже засыпая, представила пятьдесят серебристых монеток — целый мешочек. «В булочной поменяю — кассиры серебро любят…» И тут же ей приснилась сорока, сидящая за кассой: крепким клювом она вынимала монетки из ящичка. Сквозь сон Ксения слышала голоса и тонкий звон пересыпаемого серебра.
* * *
Наутро она проснулась больная. Болезнь осложнялась вчерашней историей. Мысли вращались вокруг нее, как тяжелые жернова. Ксения вспоминала чаепитие, закончившееся позорным бегством, и, хватаясь за соломинку, уговаривала себя, что во всем виновата Инна, но соломинка ломалась под пальцами: «И я, и я…» Жернова вертелись и вертелись, как будто взялись перемолоть муку, и вчерашний прекрасный план превращался в труху. «Пока болею, не отложить ни копейки…»
Жар, готовясь вырваться наружу, ломал суставы, и хотелось кислого — капусты, или холодного — воды. Колодезное ведро, гремя цепью, уходило вниз. Она тащила, с трудом вращая рукоятку: «…Телефона нет, попросить родителей… Нет… Родителям нельзя…» — ведро оказалось пустым.
Стараясь ступать твердо, дошла до ванной и отвернула кран. Хлорная струя хлынула в раковину. Выпустив из рук фаянсовый край, Ксения сползла вниз — под ядовитый источник. Жар наконец вырвался и залил руки и грудь. Она не видела, как мать, неловко поддев ее под мышки, тащит в комнату, и не слышала хрипа, который, как рыбью кость, выталкивала наружу ее гортань.
Неотложка приехала нескоро, Ксения уже успела прийти в себя. Молодой врач поставил диагноз: грипп. Потом мама ходила в аптеку и в универсам за лимонами. Тяжелые жернова подрагивали над запрудой, и под их покачивание Ксения заснула и проспала до позднего вечера, когда сквозь сон и жар услышала звонкий голос: «Да не заражусь! Я никогда не болею!»
Отодвинув стакан, завешенный марлей, Инна выложила коробку с пленкой.
— Купила? — Ксения поднялась на локте.
— Да, — Инна ответила коротко, но Ксении показалось, что ее глаза метнулись.
— А они?
— Сначала — мы, — Инна смотрела в пол.
— Но ты же обещала… Мы ждали, пили чай… — Ксения лепетала жалко.
— Парня того не было вчера. У кого бы я купила?
— Но ты… Могла… Хотя бы
