вспоминала молодость или объясняла что-нибудь по работе, иногда я рассказывала о недавно прочитанной книге, а она ворчала в ответ; время от времени заходил кто-то из ее старых подруг спросить совета по портняжным делам и оставался закончить свой заказ вместе с нами. Но те времена прошли.
Синьорина Эстер предложила мне даже ночевать на вилле: места там было предостаточно. Но я из принципа не захотела – и вовсе не потому, что боялась неподобающего поведения со стороны маркиза: как можно, при любимой-то жене? Но мне было важно, чтобы меня считали приходящей работницей, мастерицей, а не домашней прислугой. Пусть даже сохранять за собой две свои комнатушки стоило мне ежедневного двухчасового мытья лестниц, ради чего приходилось вставать задолго до рассвета, зато я всегда могла сказать: «Это мой дом».
От своего преподавателя естествознания маркиза узнала о том, как важно планирование, а через учительницу-туниску выписала из Франции журнал, полный выкроек с указанием всех предметов одежды, необходимых ребенку от рождения до двух лет, с разделением по триместрам, на основании которого составила график моей работы. Начали мы с двенадцати распашонок на первое время – удивительно, насколько крохотными могут быть дети. Я говорю «мы», потому что синьорина Эстер помогала мне с самыми простыми операциями, совсем как я помогала бабушке, когда мне было лет пять-шесть, и редко покидала комнату для шитья. Судя по журналу, для этих распашонок не было необходимости покупать новую ткань: ни тончайший батист, ни гладкую, как яичная скорлупа, перкаль – подходили только старые льняные простыни, которые за долгие годы не раз стирали и перестирывали, благодаря чему они обрели невероятную мягкость. Все швы нужно было оставлять снаружи, а не внутри, чтобы они не раздражали чувствительную кожу ребенка. Никаких вышивок, никаких пуговиц или петель, только ленты из легкого шелка, закрепленные длинными стежками, чтобы ткань не морщила.
Разумеется, в новый дом синьорина Эстер тоже купила швейную машинку, хотя и не умела ею пользоваться, – как, впрочем, и я. С другой стороны, в журнале говорилось, что всю одежду на первый год младенца нужно шить вручную.
Иногда в комнату заходил маркиз и, видя жену с иголкой в руке, неизменно оставался доволен. «Ты становишься безупречной женушкой, – говорил он, – и будешь такой же безупречной мамочкой». А если бывал в настроении пошутить, напевал ей: «Цветок мой ароматный, малютка дорогая!» Меня эти слова раздражали: я уже прочла либретто новинки сезона, «Мадам Баттерфляй», и знала, что своим поведением тот, кто их пел, американский офицер Пинкертон, вовсе не походил на примерного мужа.
Впрочем, маркиз радовался беременности жены даже больше, чем она сама. Он уже решил, что ребенка они назовут Адемаро – в честь его отца, в свою очередь названного в честь основателя старинного рода Риццальдо.
– А если родится девочка? – поддразнивала мужа маркиза. Но тот не переставал улыбаться:
– Тогда назовем Дианорой, как мою маму. И будем стараться, чтобы через девять месяцев появился еще и Адемаро. А за ним Аймоне, Филиппо и Оттьеро… – и добавлял, обращаясь ко мне: – Работы в ближайшие несколько лет у тебя будет предостаточно. Большая семья – вот мое самое горячее желание. Наше желание – правда, Эстер?
Его жена смущенно краснела, особенно услышав «будем стараться», но, вопреки моим ожиданиям, ничуть не возражала по поводу имен. Мне казалось, что синьор Артонези тоже заслуживает того, чтобы одного из внуков назвали в его честь, но, видимо, синьорина Эстер была уже не так привязана к отцу, как раньше. Зато с мужа она глаз не сводила.
Волшебную историю их огромной любви по-прежнему не омрачало ни единое облачко: не было ни ссор, ни разногласий, ни даже намека на нетерпение. Я не могла похвастать большим жизненным опытом, особенно в делах семейных, но вместе с бабушкой мы побывали за закрытыми дверями многих домов, и ни разу мне не приходилось наблюдать атмосферу такого согласия и взаимного обожания.
Когда на пятом месяце маркиза пожаловалась на легкое недомогание, маркиз перепугался и расстроился куда больше самой больной, немедленно вызвав к ее постели самого известного в городе доктора. За синьориной Эстер с самого начала беременности присматривала пожилая повитуха, помогавшая появиться на свет всем детям местной знати, но для маркиза этого было недостаточно. Вопреки мнению повитухи, которая считала, что немного движения и ежедневные короткие прогулки (пешком, а не в коляске) пошли бы беременной только на пользу, доктор Фратта постановил, что юной синьоре должен быть показан постельный режим до самого момента родов. Синьорина Эстер нехотя подчинилась: ей было скучно одной еще и потому, что доктор категорически запретил ей утомлять разум чтением или письмом. Даже когда у нее болела спина, затекали ноги и она чувствовала потребность двигаться, маркиз не допускал ни малейшего отклонения от указаний врача, который, к счастью, не запретил синьорине Эстер хотя бы шить.
«Вот ведь старый пес этот доктор! Выучился лечить пневмонию, но в женских делах ничего не смыслит», – ворчала повитуха вполголоса, чтобы не услышал маркиз. Но мы не обращали на нее внимания: зная извечную взаимную неприязнь врачей и повитух, считали, что она просто завидует.
Со временем все принадлежности для шитья перенесли в большую хозяйскую спальню на втором этаже, и мы продолжили работу там. «Хорошо, что ты здесь, со мной», – говорила мне Эстер. В отличие от других знатных семейств, когда ее муж обедал вне дома (что случалось довольно часто), она не отсылала меня на кухню, а просила составить ей компанию и даже, словно прочитав мои мысли, предложила не звать маркизой, как это делали горничные и садовник: «Для тебя я всегда останусь синьориной Эстер, как в нашем детстве, в отцовском доме».
Мы с ней были очень близки, порой вместе шутили и смеялись: например, когда обнаружили, что труба новой, только что установленной чугунной печи сообщается с дымоходом камина и, если открыть заслонку, слышно все, что говорят в гостиной на первом этаже. Так мы часто подслушивали, о чем говорят горничные, пока одна выгребала из камина золу и складывала уголь, а вторая выбивала диванные подушки. Однажды мы услышали, как они кокетничают с садовником, который принес свежие цветы для ваз, в другой раз узнали, что за самой младшей увивается бакалейщик, и она просила у напарницы совета, как с ним быть. А старшая горничная, оставаясь одна и смахивая пуховкой пыль с картин и многочисленных безделушек на полках, напевала себе под нос модные романсы и пару раз даже подыгрывала себе на фортепиано – вот уж никогда бы не заподозрили! Играла она, понятное дело, неуверенно, одним пальцем, но мелодия была вполне узнаваемой. По правде сказать, я слегка стыдилась шпионить за этими людьми – все же мы с ними, можно сказать, работали вместе. И мне бы, пожалуй, не хотелось, чтобы меня подслушивали без моего ведома. С другой стороны, маркиза делала это без всякого злого умысла – не так уж много у нее оставалось развлечений. Да и сами горничные казались девушками серьезными, воспитанными и заслуживающими доверия: мы никогда не слышали, чтобы они говорили что-либо неприличное или несправедливое, чего не могли бы потом повторить в присутствии других людей. Если же речь заходила о синьорине Эстер или ее муже, они всегда упоминали о них с подобающим уважением. Маркиза, казалось, вызывала у них инстинктивное желание защитить ее – и вполне заслуженно, поскольку с прислугой она обращалась наилучшим образом, и ей было приятно убедиться в этом, тайком подслушав их разговоры. Так что и я вскоре позабыла свои сомнения, да и само это занятие вскоре потеряло для нас всякий интерес, поскольку теперь, когда маркиза не выходила из спальни и даже принимала там визиты, в гостиную на первом этаже почти никто больше не заходил.
Шло время, приданое младенца множилось, а синьорина Эстер становилась все больше – мне даже казалось, что она распухала на глазах, причем распухала как-то нездорово. Повитуха ворчала, и даже доктор слегка тревожился, однако по-прежнему не позволял маркизе вставать с постели.
Близился предполагаемый день родов. Синьор Артонези каждый день навещал дочь и домой возвращался мрачнее тучи. Я согласилась оставаться ночевать на вилле, в гардеробной, примыкавшей к спальне маркизы. Ее муж переехал в одну из гостевых комнат, но целыми днями просиживал рядом с женой, держа ее за руку, отводя со лба упавшие пряди волос, осторожно целуя, читая вслух газету и без конца повторяя, как хочет наконец воочию увидеть плод их любви и как
