толкнул меня в грязь, а я даже не огрызнулся. При этом он смотрел на меня, и на лице у него играло ехидство. В этот момент, он, очевидно, был настоящим, ощущая в себе то мелкое наслаждения от унижения других. «Какой уж тут «монах» с него получится?», — думал я.
Тогда я подошел к нему вплотную. Толик все, сразу же, уразумел, и попытался, было, первым ударить меня ногою! Но, я, тут же, перехватил, и крутанул ее со всей силы. Его поддержали, и он устоял на ногах. После этого Толик ударил меня кулаком, желая рассечь губу. Но я выдержал удар, и ответил ему: сильным ударом кулака в челюсть… Его защитили от добивания.
— Дураков, и в Лавре бьют! — Сказал я, подытоживая результаты стычки.
И он не спорил со мною. Но для начала, все же, он только рассказал об этом послушнику. После этого случая он уже избегал открытых конфликтов со мною. Все больше действовал из под тишка, как любой негодяй в миру. Говорил своим последователям, что я «провокатор», и провоцирую его «хорошего» на дурные поступки. Да, я спровоцировал его своим независимым даже здесь положением, — но это только проявило в нем то, что в нем жило, что он должен был давно уже истребить в себе, если он поставил себе высокую цель: стать монахом. Безобидный агнец, например, всегда «провоцирует» волка.
…Я не переставал в то же время каждый день искать работу в городе. Я уже знал, наверное, что мне вот-вот должно повезти. Город просыпался от зимней спячки. Везде уже требовались рабочие руки.
По вечерам, перед самим ужином, я еще отправлялся к Дальним пещерам.
Возле самой Духовной Семинарии, на покрытом брусчаткой возвышении часто ставили свои мольберты совсем еще юные художницы. У них были совершенно открытые и одухотворенные лица. В глазах их горел живой, не поддельный огонёк настоящего творчества. Мне это по-человечески нравилось; они были своими людьми для меня.
Я на некоторое время задерживался возле них. Смотрел, как они переносят на свои холсты эту длинную дорогу, ведущую к Верхней Лавре; стоящие по обе стороны ее деревья и фонари. На дворе был март-месяц. Поэтому на холстах этих юных дев было еще так много фиолетовой и черной красок. Только виднеющиеся за древними стенами роскошные купола Свято-Успенского собора и громадный купол Трапезной церкви отливали золотом на фоне меркнущего вечернего неба. А на самом небе еще цвели золотые краски солнца, заходящего за синеву облаков…
Добравшись до своей любимой скамейки, я садился на неё. Теперь, по одну руку у меня: находился киворий и вход в Дальние пещеры, — а по другую: красивое здание Метрополии, со ступеньками к церкви Рождества Богородицы и прекрасной звоннице Ковнира. После этого мои глаза могли любоваться прекрасной по своему совершенству аркадой, подпирающей гору, на которой и высилась сама церковь Рождества Богородицы. Церковь была построенная в стиле украинского барокко. А для этого стиля присуща округленность и пышность форм.
С открытых окон трапезной за моей спиной прекращающимися волнами накатывали ароматы от приготовленной монахам пищи.
Несколько лаврских котов загнали под роскошную иномарку кошку и теперь вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Коты были в отличной форме. Шерсть на них лоснилась от жира. Утром я видел, как они уплетали возле дверей монашеской трапезной потроха с огромной щуки. Из кошки исходит устрашающее утробное урчанье. Она не подпускает к себе котов.
Запахи, доносящиеся с монашеской трапезной, дразнят мои рецепторы в носу. Скоро и мне уже идти на ужин.
Но, я еще успею сходить по ступенькам наверх, к церкви, поблуждать там немного по кладбищу, на котором покоятся какие-то российские генералы. Только потом буду возвращаться назад.
Знакомую кошку уже кормила какая-то высокая женщина, вся в черном. Кто она была такая? Паломница? Мне это уже не узнать никогда… Сидят серые лаврские коты, образовав уходящий от женщины полукруг.
— Ишь, какие, наглые, — говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах зажегся живой озорной огонек.
На следующий день я нашел работу. И тут же подошел к послушнику Геннадию. Я сказал ему, что нашел работу и жилье и должен уйти.
— Если можно, я переночую одну ночь?
— Может, останешься? Скоро пасха. У меня много работы. А ты умеешь трудиться, — были его слова.
— Не могу, — сказал я.
— Тогда уходи, и чтоб духу твоего не осталось. И кто пустит его переночевать здесь — будет иметь дело со мною! — Грозно сказал послушник.
…Летом я еще захожу в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Я начал писать этот рассказ и захожу, чтоб уточнить некоторые его детали.
Все в Лавре утопает в зелени. Возле корпуса, где жил настоятель Лавры архимандрит Павел распустилось много бутонов алых роз. Много роз цвело возле Метрополии. А особенно много красивых роз посажено внизу вдоль дороги к источникам преподобных Антония и Феодосия. Словно срисовано с картинок, изображающих небесную юдоль.
Монахи в Лавре умеют наладить свой быт. Денег на это не жалеют. Труда трудников — тоже.
К кельям монахов и к Семинарии ведут ровные, ухоженные дорожки. Растут разные бегонии и флоксы. С высоких стен спадали густые косы дикого винограда. Очень красиво, как, наверное, и должно быть в одном раю.
Уродовало лишь это наклеенные на столбы воззвания: принять участие в очередном крестном ходу… "Крестовом" — как выразилась недавно одна моя знакомая, неизменная их участница. «Везде торчат уши российского ФСБ…»! — Эти крики моей души разрывают мысли о земном рае. Я начинаю еще с большим энтузиазмом подозревать всех здешних монахов в том, что они и есть та навязшая на зубах «пятая колона» на Украине: переодетые офицеры спецслужб соседнего государства.
…На дороге ведущей к Дальним пещерам, возле каких-то мусорных баков, я вижу Василия. Тот жжет какую-то церковную макулатуру. Поздоровались. Он говорит:
— Вот монахи послали жечь, чтоб мы не ходили с ними в туалет. А сами они такое здесь творят, что ни в какие ворота не лезет. Я мог бы тебе еще много чего рассказать.
— Я и так о многом знаю. Мне монахи, например, многим напоминают своих жирных лаврских котов.
Немножко помолчали. В образовавшуюся небольшую паузу, мутным потоком хлынули воспоминания о том, как мне жилось здесь и работалось…
— Ты же не знаешь? — Неожиданно оживился Василий. — Многие теперь уже в миру. Ушел туда: и Мудрый… А так хотел стать монахом…
— Тогда б точно на вратах святой обители надо бы повесить было большой замок, — сказал я. И тут же, словно исправляя оскорбление,
