поехала. Он меня уже спокойно отпустил. Но, думается мне, того опоздания он мне не простил до сих пор.
2021–1949–1955–1971 гг., город N, Москва
В школе мне не особо повезло с учителями, зато повезло с библиотекой. Гигантские стеллажи под потолок, уходившие в глубину зала, с приставленными к ним лестницами. Жюль Верн и Майн Рид вызывали у матери скептическую ухмылку – ей чужды были все эти «приключения на свою голову». Она любила Пушкина.
Именно в эту библиотеку, под ее высоченные потолки, мать потом отдала пальму, выращенную ею из косточки, которую отец моего приятеля Вовки привез откуда-то из дальней командировки. Так подумаешь – в какие такие дальние командировки он ездил, по тем-то временам? То был какой-нибудь сорок девятый… Но факт остается фактом. Косточка была, и пальму мать вырастила. У нее вообще все росло: методичность и чувство долга, видимо, делали свое дело, растения становились такими же отличниками, как и я. С ними, в отличие от меня, она еще и разговаривала – сочувствовала, спрашивала, как дела, хвалила за достижения – бутоны и свежие листья.
В материны восемьдесят с гаком, как мои сейчас, после того как ее выписали из больницы, сообщив родственникам – мне, так как Роберту это было не слишком понятно, а остальным все равно, – что «эта стадия неоперабельна, осталось месяца три», я ездил к ней еще два года примерно раз в месяц, каждый раз втайне везя с собой черный похоронный костюм. Не могу вспомнить, о чем говорили, что мы делали с ней в эти мои приезды. Что обычно. Аскетичная еда, скупые разговоры, редкие прогулки. Чувствовала она себя неплохо, только раз сказала: «Мне кажется, мне плохо сделали операцию, вот тут, пощупай, что-то осталось», – и приложила мою руку к своему боку, к чему-то твердому, что сидело внутри.
Квартира оставалась до абсурда неизменной всю мою жизнь, сколько я ее видел, с моих лет десяти, когда мы там поселились. Очень чисто, идеальный порядок, при этом всегда неприятный, сырой запах не то тряпок, не то овощей; низкие полированные буфеты и серванты по периметру комнат, ковер с оленями над железной кроватью с сеткой, где спал я и в детстве, и в свои последние приезды. Крашенные в какой-то ядреный голубой цвет неровные стены на кухне, большие окна, уставленные горшками с растениями, полки с книгами по химии и Пушкиным.
2021–1977 гг., Москва, город N
На одной из тех полок в бабушки-Нининой квартире жила пластиковая уточка с утятами – мамаша впереди, к ее хвосту друг за другом приделаны дети-утята, – примитивный механизм был устроен так, что их можно было запустить по наклонной поверхности и они смешно сбегали гуськом. Бабушка Нина с удовольствием запускала мне эту уточку с горки раз за разом, вызывая мой счастливый смех и классическое детское «еще, еще». На другой полке спрятано было сокровище – черный бархатный мешочек с разноцветными камешками, который для меня извлекался из черной же бархатной коробочки. Камушки были гладенькие и приятно пересыпались из ладони в ладонь или складывались на черном бархате в красивые узоры. На диване сидел темно-бурый, жесткий, с короткой колючей шерстью востроносый медведь. «Это твоего папы мишка», – мишка молча смотрел темными блестящими пуговицами на темной же мордахе.
После бабушкиной смерти квартиру продали, мебель вывезли на подмосковную дачу. А вот куда, интересно, девались медведь, уточка, мешочек с камнями, ковер с оленями, что висел над кроватью? Я слышала разговоры: много чего обнаружилось в шкафах, чулане и иных укромных местах после смерти хозяйки – котиковые шубы, поеденные молью, истлевшие деньги, попрятанные на кухне под раковиной, парадный костюм в идеальном состоянии, надет единственный раз, на защиту диссертации.
Непотраченное, неношеное, непрожитое.
Мне нравилось спать под ковром с оленями и пить из старой, с трещиной, кружки с крупными красными, скорее, оранжевыми, горохами. Бабушка была сильно озабочена моим малым весом. Я навсегда запомнила тот тазик гречневой каши с молоком. Отказаться, чуяла я, было нельзя, и честно боролась до победного. С чувством исполненного долга и гордости отдавая пустую тару, я услышала: «И еще тарелочку, да?»
Мне было не совсем понятно, зачем мы приехали с мамой в этот городок, почему мама живет у других бабушки с дедушкой, а я – у бабушки Нины. А было это потому, что дед Вася, мамин отец, лежал в больнице и умирал, за время нашего пребывания в городе случились и смерть, и похороны. И еще потому, что мать всерьез думала остаться здесь и не возвращаться к отцу. Думала, но не сделала. Вернулась.
Бабушка Нина была невысокая, квадратненькая, с короткими, заправленными за уши бедненькими серыми волосами, маленькими прозрачными глазами, нос маленькой картошкой, разговор со смешком, немножко скрипучим. Я со своими длинными худыми конечностями и немелкими чертами лица вроде совсем не была на нее похожа. Но мать иногда при каком-то моем повороте или жесте всплескивала руками: «Вылитая Нина Григорьевна. Кольцовская порода». Лёлечка любила повторять, рассказывать, как, глядя с пятого этажа на нашу с отцом и бабушкой – в один из ее редких приездов в Москву – прогулку по тропаревскому полю, к лесу, где ныне выстроен целый город, ужаснулась: «Идет впереди Сергей, переваливается, на левую ногу припадает, за ним – Нина Григорьевна в той же манере, а за ней – моя девочка и так же переваливается, как уточка». И Лёлечка картинно разводила руками.
В городе N, пока я гостила у Нины Григорьевны, мы ходили в парк кататься на качелях-лодках, которые взмывали так высоко, что деревья вокруг переворачивались вверх ногами, играли в магазин, вместе рисовали, делали бумажных кукол с бумажными же платьями. Дядя Роба, немного странный, но добрый, мастерил мне из деревяшек корабли.
Чтение каждого бабушкиного письма адресатом, моим отцом, долетало до меня эхом придушенного, но вырывающегося, как пар из раскаленной топки, раздражения. Лишний вес младенцев, дистрофия детского возраста, алкоголизм, равноправие женщин (моя мама никогда не работала), рецепты правильных котлет и борщей – бабушка считала, что письма должны быть полезными. Иначе какой в них смысл?
Газетные вырезки были ее коньком, она собирала их не только для писем, но и для себя. У нее были целые альбомы с подборками. Однажды вечером в тот наш приезд, после тазов с кашей, она усадила меня рядом с собой на диван и стала показывать альбом с вырезками статей моего папы, начиная с крошечных заметок в городской молодежной газете, написанных
