- Tiens! Я думаю, это не так худо в demi-careme! - говорила она, смеясь и глядя, как Marie, весело закусив губки, держит у себя под плечиком голову растерявшегося мистика.
- Пусть будет тьма и любовь! - воскликнула Augustine, дунув на свечу и оставляя комнату при слабейшем освещении дотлевшего камина.
- Пусть будет свет и разум! - произнес другой голос, и на пороге показалась суровая фигура Зайончека.
Он был в белых ночных панталонах, красной вязаной фуфайке и синем спальном колпаке. В одной его руке была зажженная свеча, в другой - толстый красный шнур, которым m-r le pretre обыкновенно подпоясывался по халату.
- Вон, к ста тысячам чертей отсюда, гнилые дочери греха! - крикнул он на девушек, для которых всегда было страшно и ненавистно его появление.
Marie испугалась. Она соскользнула с колен неподвижно сидевшего Долинского, пируэтом перелетела его комнату и исчезла за дверью Augustine направилась за нею. Пропуская мимо себя последнюю, m-r le pretre со злостью очень сильно ударил ее шнурком по тоненьким тафтяным панталончикам
- Vous m'etourdissez! {Вы что? (франц.)} - подпрыгнув от боли, крикнула гризета и скрылась за подругою в дверь своей комнаты.
- Ne faites plus de bruit! {Больше не шумите! (франц.)} - проговорил у их запертой двери через минуту Зайончек.
- Pas beaucoup, pas beaucoup! {Мы потихоньку! (франц.)} - отвечали гризеты. Зайончек зашел в комнату одинокого Долинского, стоявшего над оставленными гризетами вином и колбасою.
- Я неспокоен был с тех пор, как лег в постель и мой тревожный дух вовремя послал меня туда, где я был нужен,- проговорил он.
- Благодарю вас,- отвечал Долинский,- я совсем не знал, что мне с ними делать.
Бог знает, чем бы окончил здесь совершенно поглощенный мистицизмом Долинский, если бы судьбе не угодно было подставить Долинскому новую штуку.
Один раз, возвратясь с урока, он застал у себя на столе письмо, доставленное ему по городской почте.
Долинский наморщил лоб. Рука, которою был надписан конверт, на первый взгляд показалась ему незнакомою, и он долго не хотел читать этого письма. Но, наконец, сломал печать, достал листок и остолбенел. Записка была писана несомненно Анной Михайловной.
"Я вчера вечером приехала в Париж и пробуду здесь всего около недели,-писала Долинскому Анна Михайловна.- Поэтому, если вы хотите со мною видеться, приходите в Hotel Corneille {Отель Корнель (франц.)}, против Одеона, No 16. Я дома до одиннадцати часов утра и с семи часов вечера. Во все это время я очень рада буду вас видеть".
Долинский отбросил от себя эту записку, потом схватил ее и перечитал снова. На дворе был седьмой час в исходе. Долинский хотел пойти к Зайончеку, но вместо того только побегал по комнате, схватил свою шляпу и опрометью бросился к месту, где останавливается омнибус, проходящий по Латинскому кварталу.
Долинский бежал по улице с сильно бьющимся сердцем и спирающимся дыханием.
- Жизнь! Жизнь! - говорил он себе.- Как давно я не чувствовал тебя так сильно и так близко!
Как только омнибус тронулся с места, Долинский вдруг посмотрел на Париж, как мы смотрим на места, которые должны скоро покинуть; почувствовал себя вдруг отрезанным от Зайончека, от перечитанных мистических бредней и бледных созданий своего больного духа Жизнь, жизнь, ее обаятельное очарование снова поманила исстрадавшегося, разбитого мистика, и, завидев на темнеющем вечернем небе серый силуэт Одеона, Долинский вздрогнул и схватился за сердце.
Через две минуты он стоял на лестнице отеля Корнеля и чувствовал, что у него гнутся и дрожат колени.
"Что я скажу ей? Как я взгляну на нее? - думал Долинский, взявшись рукою за ручку звонка у No 16.- Может быть, лучше, если бы теперь ее не было еще дома?" - рассуждал он, чувствуя, что все силы его оставляют, и робко потянул колокольчик.
- Entrez! {Войдите! (франц.)} - произнес из нумера знакомый голос. Нестор Игнатьевич приотворил дверь и спотыкнулся.
- Не будет добра,- сказал он себе с досадою, тревожась незабытою с детства приметой.
Глава семнадцатая
ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА И ЕЕ ПАСТУШКА
Отворив дверь из коридора, Долинский очутился в крошечной, чистенькой передней, отделенной тяжелою Драпировкою от довольно большой, хорошо меблированной и ярко освещенной комнаты. Прямо против приподнятых полос материи, разделявшей нумер, стоял ломберный стол, покрытый чистою, белою салфеткой; на нем весело Кипящий самовар и по бокам его две стеариновые свечи в высоких блестящих шандалах, а за столом, в глубине Дивана, сидела сама Анна Михайловна. При входе Долинского, который очень долго копался, снимая свои калоши, она выдвинула из-за самовара свою голову и, заслонив ладонью глаза, внимательно смотрела в переднюю.
На Анне Михайловне было черное шелковое платье, с высоким лифом и без всякой отделки, да белый воротничок около шеи.
Долинский, наконец, показался между полами драпировки, закрыл рукою свои глаза и остановился, как вкопанный.
Анна Михайловна теперь его узнала; она покраснела и смотрела на него молча.
- Я не смею глядеть на тебя,- тихо произнес, не отнимая от глаз руки, Долинский.
Анна Михайловна не отвечала ни слова и продолжала с любопытством смотреть на его исхудавшую фигуру и ветхое коричневое пальто, на котором вытертые швы обозначались желто-белыми полосами.
- Прости! - еще тише произнес Долинский.
С этим словом он опустился на колени, поставил перед собою свою шляпу, достал из кармана довольно грязноватый платок и обтер им выступивший на лбу пот.
Анна Михайловна неспокойно поднялась со своего места и, молча, прошлась два или три раза по комнате.
- Встаньте, пожалуйста,- проговорила она Долинскому.
- Прости,- проговорил он еще тише и не трогаясь с места.
- Встаньте,- сказала опять Анна Михайловна. Долинский медленно приподнялся и взял в руки свою шляпу, снова стал, опустя голову, на том же самом месте.
Анна Михайловна во все это время не могла оправиться от первого волнения. Пройдясь еще раза два по комнате, она повернула к окну и старалась незаметно утереть слезы.
- Не извинения, а христианской милости, прощения...- начал было снова Долинский.
- Не надо! Не надо! Пожалуйста, ни о чем этом говорить не надо! нервно перебила его Анна Михайловна и, вынув из кармана платок, вытерла глаза и спокойно села к самовару.
- Что ж вы стоите у двери? - спросила она, не смотря на Долинского.
Тот сделал шаг вперед, поставил себе стул и сел молча.
- Как вы здесь живете? - спросила его через минуту Анна Михайловна, стараясь говорить как можно спокойнее.
- Худо,- отвечал Долинский.
Анна Михайловна молча подала ему чашку чаю.
- И давно вы здесь? - спросила она после новой паузы.
- Скоро полтора года.
- Чем же вы занимаетесь?
Долинский подумал, чем он занимается, и отвечал:
- Даю уроки.
- Мы с Ильей Макарычем о вас долго справлялись; несколько раз писали вам в Ниццу, письма приходили назад.
- Да меня там, верно, уж не было.
- Илья Макарыч кланяется вам,- сказала Анна Михайловна после паузы.
- Спасибо ему,- отвечал Долинский.
- Ваш редактор несколько раз о вас спрашивал Илью Макарыча.
- Бог с ними со всеми.
Анна Михайловна посмотрела на испитое лицо Долинского и, остановив глаза на белом шве его рукава, сказала:
- Как вы бережливы! Это у вас еще петербургское пальто?
- Да, очень прочная материя,- отвечал Долинский. Анна Михайловна посмотрела на него еще пристальнее и спросила:
- Не хотите ли вы стакан вина?
- Нет, благодарю вас, я не пью вина.
- Может быть, рому к чаю? Долинский взглянул на нее и ответил:
- Вы, может быть, подозреваете, что я начал пить?
- Нет, я так просто спросила,- сказала Анна Михайловна и покраснела.
Долинский видел, что он отгадал ее мысль, и спокойно добавил:
- Я ничего не пью.
- Скажи же, пожалуйста, отчего ты так... похудел, постарел... опустился?
- Горе, тоска меня съели.
Анна Михайловна покатала в пальцах хлебный шарик и, повертывая его в двух пальцах перед свечкою, сказала:
- Невозвратимого ни воротить, ни поправить невозможно.
- Я не знаю, что с собой делать? Что мне делать, чтобы примирить себя с собою?
Анна Михайловна пожала плечами и опять продолжала катать шарик.
- Я бегу от людей, бегу от мест, которые напоминают мне мое прошлое; я сам чувствую, что я не человек, а так, какая-то могила... труп. Во мне уснула жизнь, я ничего не желаю, но мои несносные муки, мои терзания!..
- Что же вас особенно мучит? - спросила, не сводя с него глаз, Анна Михайловна.
- Все... вы, она... мое собственное ничтожество, и...
- И что?
- И всего мне жаль порой, всего жаль: скучно, холодно одному на свете...- проговорил Долинский с болезненной гримасой в лице и досадой в голосе.
- Не будем говорить об этом. Прошлого уж не воротишь. Рассказывайте лучше, как вы живете?
Долинский коротко рассказал про свое однообразное житье, умолчал однако о Зайончеке и обществе соединенных христиан.
