— Что вашего брата не видно, Николай Петрович?— спросил он.
— Не знаю! Верно ушел к отцу, он не любит балов, не танцует, в карты не играет... не мудрено, что ему скучно,— отвечал Николаша.
Ужинающие спрашивали вина, друг друга потчевали; фон Альтер и Николаша нимало не отставали от прочих. Начали перебирать красавиц, бывших на бале, оценивать их черты, уборы, стан и движения: кто хвалил одну и смеялся над другой; кто повторял остроумные слова такой-то и рассказывал нелепости, слышанные от другой; смеялись над глупыми выходками, над двусмысленными выражениями; словом, шум за столом был велик. Фон Альтер рассуждал с Николашею о ревности: супруг оправдывал это чувство. Пустогородов доказывал его ничтожность и находил, что умный человек должен быть выше ревности, которая, вкравшись в сердце, унижает его перед самим собою и другими. Соседи двух собеседников вскоре вмешались в разговор, сделавшийся общим.
— Я враг поединков,—говорил полковник,—но всегда оправдаю его, когда он внушен справедливою ревностью: только в таком случае уж должно драться насмерть, чтобы один из соперников не ходил по одной и той же земле с другим.
— А ответственность вы ни во что не ставите?—спросил Николаша.
- Что за ответственность!— возразил фон Альтер с жаром.— Когда ревность справедлива, тогда все потеряно... остальным нечего дорожить.
— Нет, я не согласен с вами!—сказал Николаша.— В верности женской я не полагаю еще всего; когда женщины мне изменяли, я им платил тем же: выгода была с моей стороны.
— .Вы так судите, потому что еще молоды, не бывали истинно привязаны к женщине; но поживите, иначе заговорите. Я перешел ваши года; спросите, вам скажут, что фон Альтер не терял времени, торопился жить: и точно я был Геркулес; но и я, батюшка, истощился!.. Все мне надоело. Точно так же будет и с вами, если у вас достанет сил дожить до моих лет.
— Смотрите, полковник, я могу передать ваши слова Катерине Антоновне... ей не будет приятно, что муж сам сознается в своей старости,— сказал, смеясь, Николаша.
— Не говорите мне о бедной Китхен! Я сделал величайшую глупость, что женился на ней; погубил ее молодость, но не столько виноват я, сколько ее отец. Он требовал этой свадьбы, думая упрочить ею навсегда долголетнюю нашу дружбу.— Тут фон Альтер посмотрел на часы и прибавил:—Однако пора идти домой, завтра мне надо ехать.
— Куда?—спросил Николаша с удивлением,—вы, кажется, располагали пробыть здесь несколько времени?
— Я должен ехать в Грузию... вечером получил туда поручение,— отвечал полковник, уходя.
На следующее утро семейство Пустогородовых под председательством Прасковьи Петровны сидело за чайным столом: одно место было пусто; Китхен еще не выходила из своей комнаты: люди говорили, что она почивает.
Доложили о полковнике фон Альтере. Его велено было просить.
— Извините, Прасковья Петровна, что посещаю вас так рано,—сказал полковник,—но я сейчас еду и пришел поблагодарить вас за ласки к моей Китхен. Прошу вас продолжать ваши милости и назидательные наставления.
— Куда же вы отправляетесь?
-С поручением в Грузию, только не в Тифлис; а потому и не беру жены.
— Как это огорчит Катерину Антоновну! Человек, вели доложить ей, что полковник здесь.
Фон Альтер с притворным участием спросил Александра, почему он так рано оставил бал?
— Мне на бале делать нечего, а батюшка был один дома; я с ним провел вечер,— отвечал капитан.
Фон Альтер посмотрел на него недоверчиво.
— Катерина Антоновна не может выйти и просит полковника к себе,— сказал официант.
Китхен сидела на кровати в своем ночном уборе, с глазами, распухшими от слез и бессонницы; щеки ее рдели; она вся трепетала. Чтобы, однако ж, скрыть сколько возможно свое расстройство, она не приказала поднимать цветных оконных штор. Фон Альтер вошел к ней, как будто ничего не бывало, и сказал:
— Я пришел с тобою проститься, Китхен! Сейчас получил командировку по службе и должен ехать; несколько часов пробуду в Пятигорске, распоряжусь там и оставлю к тебе письмо, в котором обо всем уведомлю; теперь мне некогда/Притом и ты, и я, мы слишком расстроены, чтобы нынче говорить. Прощай.
Китхен, рыдая, встала на цыпочки, обвилась руками кругом шеи полковника и крепко-крепко обнимала его, утирая слезы о грудь мужа. Рыдания усиливались. Это было сознание вины, голос раскаяния, обет исправления, слезы многозначащие: но можно ли верить слезам виновной жены? Горе тому, кто поверит! Изо ста плачущих одна плачет чистосердечно, да и та, когда, ресницы высохли, забывает все — и горе и вину свою! Наш стоик поколебался, однако ж, на мгновение; слеза увлажнила его глаза, окруженные морщинками опыта, трудов и времени; он вздохнул и крепко прижал Китхен. Но тут он очнулся: чувства оскорбленного мужа, самолюбие старика опять пробудились, и он, безжалостно и гордо, оторвался от объятий привлекательного, нежного создания. Твердо сказал он роковое «прости» и вышел, оставляя несчастную Китхен почти без чувств от безотчетного страха. Она не постигала слов фон Альтера, не понимала его «прости». Она была не в состоянии рассудить, что человек, когда удаляется от объяснений, ничем не умолим, что нет надежды склонить его к миру.
Фон Альтер возвратился опять к Прасковье Петровне, простился со всеми с истинно немецким хладнокровием и, не показав ни малейшего волнения. Строгий наблюдатель, конечно, мог заметить особенную угрюмость во взгляде, когда он в знак прощания жал руку Александра; но и то было мимолетно. Полковник так чистосердечно, казалось, сказал ему:
— Вам, Александр Петрович, желаю счастия, даже такого, какого не могу более желать для себя!
Фон Альтер уехал. Китхен была неутешна; с жаром целовала она руки Прасковьи Петровны; готова была все ей высказать, но говорила только:
— Молю вас! Не покидайте меня!
Старуха ласково журила ее за слезы, хотя сознавалась, что, едва вышедши замуж, нельзя хладнокровно расставаться с мужем, который принужден беспрестанно покидать жену.
— Что ж делать!— повторяла она неутешной Китхен,—слезами не поможешь, надо быть рассудительнее. Милая Китхен, будь уверена во мне, как в матери!
На следующее утро Китхен все еще плакала и не выходила из своей комнаты. Часов в пять пополудни семейство Пустогородовых село в экипажи и отправилось обратно в Пятигорск. Дорогою тревожные чувства волновали Китхен. «Застану ли его там?»—думала она. Бедняжка желала боялась увидеть своего супруга. Что-то ей напишет он? Горестные предчувствия подавляли душу.
Наконец они в Пятигорске. Как несносно медленно бежали для Китхен присталые лошади! Вот уже подымаются на гору, где находилась квартира Прасковьи Петровны. Приехали. На дворе было темно. Госпожа фон Альтер выскакивает из кареты; перебегает улицу; слуга встречает его на крыльце.
— Полковник здесь?—спрашивает она.
— Никак нет-с! Сегодня в обед изволил выехать.
— Ничего мне не приказал сказать?
— Оставил письмо; оно лежит в вашей комнате.
Китхен побежала туда, схватила письмо, кричит:
— Подайте свеч!
Но к чему разоблачать порывы сердечной бури? Пусть несчастная супруга у себя наедине предается всей полноте своих ощущений. Эти минуты целомудренны в высшей степени, святы. Их не должно оскорблять длинным, прозаическим описанием.
Пустогородовы, приехав домой, нашли почту, которая в их отсутствие была получена. Одни читали письма, другие газеты. Николаша отправился тотчас к своим приятелям* игрокам: там только и слышны были пересуды насчет полковника фон Альтера, который по приезде с Кислых* провел целые сутки в неистовом распутстве.
На другой день был праздник. Прасковья Петровна собралась поутру к обедне, но до отъезда приказала позвать к себе Александра и отдала ему разные бумаги, касавшиеся до его наследства и полученные с последней почтой.
* Кисловодск в разговоре часто называется: Кислые.
Она уехала. Он заперся в ее кабинете и стал рассматривать наедине все, что получил он от матери.
Вскоре в соседней комнате послышались женские шаги, рыдания, слёзы, и, наконец, голос Китхен, приказывавший попросить Николая Петровича в гостиную с прибавлением, что ей очень нужно с ним видеться. Затем послышалась походка Николашина, и вскоре раздался его голос.
— Здравствуй, милая Китхен! Все еще плачешь! Это глупо!
— Мой муж меня покинул,—отвечала, рыдая, Китхен.
— Вот беда какая!.. В добрый час!.. Пиши ему со мною, я также еду в Грузию на днях.
— Не езди, ради бога, не езди! Я знаю, что тебя туда влечет; хочешь стреляться с моим мужем, отомстить ему за удар...
— Какой вздор! Зачем мне с ним стреляться? Никто кроме тебя не видел этого, а ты не станешь разглашать; фон Альтер еще менее: это значило бы сознаться в том, что он рогоносец; ты не знаешь, как мужья, особливо старики, боятся этого.
