двигалась: его руки, когда он говорил; его плечи мягко складывались вперед, подобно увядшему цветку в самую жаркую пору дня. Я никогда не видел такого. Все линии его лица скользили друг по другу, как линии разлома земли. А под ними – боль. Упавшая кувалда.
– Я выгнал псов за забор, за пределы Парчмана, в Дельту. Через плоскую равнину, через землю, высохшую и облысевшую от черных рук. Да. Грунт был черный, как эти самые руки, и рассыпчатый. Такой, что под ногами оставались четкие следы. Я шел по их следам, а собаки – по запаху, через колючие рощи, через коварные поля, мимо весенних лабазов к большим полям, большим домам, где собирались и роились белые мужчины и мальчики. Двигались как единое целое. Жаждали крови.
Па опустил голову, вытер пот о плечо. Постучал ногой – словно лошадь, предупреждающая перед ударом.
– Что случилось? – подгоняю его.
Па не поднимает глаз.
– Надзиратель и сержанты ехали на машинах по дороге, следуя за собаками. За их воем. Те мужчины выгнали своих собак, и один мальчик наткнулся на Синего. Он был на дереве в одной из рощ на западе. Мне пришлось аж зажмуриться от крика, который поднялся, когда они нашли его. Они начали стрелять из винтовок, и надзиратель с сержантами и доверенными стрелками поехали туда. Я взял своих псов к ноге. Ждал. Потому что они рвались не на запад, а на север, и я понял, что они выслеживали именно Ричи. Не прошло и пяти минут, как я увидел костер, который они разожгли, и понял, что происходит. Понял еще до того, как услышал крики Синего.
Ричи моргает. Его пальцы растопырены, как крылья птицы. Моргает он сначала медленно, но по мере того, как Па продолжает рассказывать, все быстрее, и вот уже ресницы трепещут, как крылышки колибри, и все, что я вижу, – это его глаза, его черные глаза с тонкой поволокой.
– Один из доверенных рассказал мне потом, что от него отрезали куски. Пальцы рук и ног. Уши. Нос. А потом с него начали сдирать кожу. Снимать с него шкуру. Я последовал за собаками, унимая их, через небо, меняющееся с синего на черное, через поля, к другой группе деревьев. У основания одного из них сидел Ричи, прикрыв рукой черный фингал. Рыдая. С поднятым носом, прислушиваясь к Синему и толпе.
Ричи сжимает кулаки, затем раскрывает их. Снова сжимает кулаки. Снова разводит пальцы в стороны.
– Они собирались сделать то же самое с ним. Как только закончили бы с Синим. Они собирались пойти за этим мальчиком и кромсать его, пока он не станет одним мягким, окровавленным, кричащим существом, а потом повесить его на дереве.
Па смотрит на меня. Он дрожит всем телом.
– Он был всего лишь мальчиком, Джоджо. Даже животных убивают гуманнее.
Я снова кивнул. Ричи обвивает себя руками, обнимает все крепче и крепче, его руки и пальцы растут на глазах.
– Я сказал ему: Все будет хорошо, Ричи. Он спросил: Ры поможешь мне? Рив, куда мне идти? Я подозвал собак. Протянул к нему руки, ладонями кверху. Подходил медленно. Успокаивал его. Сказал: Мы уведем тебя отсюда. Уйдем отсюда. Коснулся его руки: он весь горел. Я попаду домой, Рив? – спросил он. Я присел рядом с ним, собаки беспрестанно виляли хвостами, а я смотрел на него. У него были детские волосы по краям головы, Джоджо. Маленькие тонкие волосы, которые у него остались еще с тех пор, как он сосал грудь своей матери. Да, Ричи. Я отведу тебя домой, – сказал я. И тогда я взял нож, который держал в своем ботинке, и одним ударом вонзил его ему в шею. В большую вену с правой стороны. Держал его, пока кровь не перестала брызгать. Он смотрел на меня, раскрыв рот. Ребенок. Слезы и сопли по всему лицу. Удивленный и испуганный, пока не перестал двигаться вовсе.
Па говорит куда-то в свои колени. Голова Ричи откинута, он смотрит в небо, на великий голубой холст за объятиями деревьев. Его глаза расширяются, руки вытягиваются, а ноги расходятся, и он не видит уже ни меня, ни Па – он смотрит на все, что за пределами нас, за всеми теми милями, что мы проехали на машине, туда, где сосны переходят в поля, хлопок и только пробивающиеся из земли весенние деревья, за автомагистрали и города, назад, к болотам и рощам столетних деревьев. Сперва мне кажется, что он снова поет, но потом я понимаю, что это стон, который переходит в крик, а затем – в вопль, и его лицо искажается от ужаса перед тем, что ему открылось. Я морщусь и едва слышу Па сквозь визг Ричи.
– Я положил его на землю. Натравил собак. Они почуяли кровь. Разодрали его.
Ричи вопит. Разъяренный Каспер лает где-то на дороге. Свиньи визжат. Лошадь стучит копытами в своем загоне. Па шевелит руками так, словно не знает, как ими пользоваться. Как будто не уверен, что они умеют.
– Я каждый день мыл руки, Джоджо. Но чертова кровь никогда не смывается. Я подношу руки к лицу и чувствую ее запах под кожей. Я чувствовал этот запах, когда надзиратель и сержант обнаружили нас. Собаки тявкали и слизывали кровь со своих морд. Они вырвали ему горло, сгрызли поджилки. Я почуял этот запах, когда надзиратель сказал мне, что я молодец. Чуял его в тот день, когда меня выпустили на свободу за то, что я вел собак, которые поймали и убили Ричи. Чуял его, когда после долгих недель поисков я наконец нашел его маму, чтобы сказать ей, что Ричи мертв, а она посмотрела на меня с каменным лицом и закрыла передо мной дверь. Чуял его, когда посреди ночи добрался до дома, чуял его на фоне противного запаха болота и соли моря, чуял его много лет спустя, когда залезал в постель к Филомене, прижимался носом к шее твоей бабушки и вдыхал ее запах, словно он мог перебить все остальное. Но он не мог. Когда погиб Гивен, я думал, что утону в горе. Оно ослепило меня, свело с ума до такой степени, что я не мог даже говорить. Ничего не помогало, пока на свет не появился ты.
Я обнимаю Па, как обнимаю Кайлу. Он прячет лицо в колени, и его спина трясется. Мы склоняемся вместе, а Ричи становится все темнее и темнее, пока не превращается в черную дыру посреди двора, как будто поглощающую весь свет и всю тьму на мили вокруг, на все те годы, пока он не начинает пылать черным и не исчезает. Там,
