Проходим растительную зону. Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются россыпи, наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так близко мертвое не прикасается к живому, как именно здесь, на границе курумов.
Подъем становится все круче. Идем по острой грани откоса. Шире, просторнее открывается кругозор. Пугачев, конечно, впереди. Я вижу, как он скачет с выступа на выступ, будто снежный баран, и вероятно сейчас чувствует себя счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на земле, которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был нужнее со своим опытом, сноровкой, чем именно здесь, в диких горах. И я не могу сказать, чтоб он когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет.
Под макушкой гольца он все же дождался меня, и мы вместе взбираемся наверх.
Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной высоте, она выглядит чудом.
Упираясь тяжелыми ногами в края горбатого пика, она, поднявшись, застыла в гордой позе над покоренной вершиной. Под пирамидой бетонный тур для установки тяжеловесных геодезических инструментов, а под ним " впаяна в скалу на веки веков марка. Во всем этом сооружении, еще пахнущем человеческим потом, нет и намека на тех, чьими колоссальными усилиями вынесен сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на крошечной площадке пика геодезический пункт.
Узнаю безграничную скромность Пугачева.
А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть, совсем скоро, люди и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но ничего не узнают о ее творцах. Да и история не сохранит для веков имена героев, первыми проторивших сюда тропу своими тяжелыми шагами, поставивших на гольце обелиск советскому мужеству.
Сейчас на вершине гольца еще свежи следы пребывания и работы людей. Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона валяются изношенный сапог, лоскуты истлевшей одежды, окровавленные бинты. Вот хотя бы и по этим жалким остаткам можно примерно судить о цене новой географической карты этих необжитых районов.
Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий, в том числе и в области геодезии, авторы карты вынуждены вручную вести многие наземные работы, сопряженные с большой физической нагрузкой для человека.
Почти час уходит на приемку пункта. Ничего не скажешь -- знак сделан хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый солнечным светом. Пугачев показывает мне вершины, намеченные им для следующих пунктов, километрах в тридцати на юг и восток. Здесь, на вершине гольца, мы вместе принимаем окончательное решение о дальнейших работах на Становом.
Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив хотя бы страничку дневника, не записав своих последних впечатлений об этих горах.
На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные пространства Алданского нагорья, открытые равнины и плоскогорья, навевающие уныние даже при знакомстве с ними издали. Нагорье охватывает весь видимый к северу горизонт, обширное, как море, и, как последнее, беспредельное. Беспокойное чувство усугубляется еще полнейшим отсутствием на этих равнинах оседлого населения.
Последний запоминающий взгляд. И вдруг вершины Станового как бы приподнялись на моих глазах, стали еще более дерзкими. Трудно передать, какими они все вместе кажутся недоступными! Восемь дней, проведенных мною с Трофимом на тропах снежных баранов, остаются в воспоминаниях чудесной страницей.
В лагерь вернулись поздно. Люди еще не спят. Горят костры. Дышит прохладой звездное небо.
-- Вас ждет у микрофона Хетагуров, -- встретил меня Трофим.
-- Что случилось?
-- У него есть какое-то сообщение.
Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку горячего чая и забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже Улукиткан, Василий Николаевич и Пугачев. Остальные разошлись спать.
Трофим дает последнюю настройку. Слышимость хорошая. Голос главного инженера Хетагурова звучит четко, впечатление такое, будто он сидит рядом за палаткой.
-- Где находишься, Хамыц, как дела на южном участке? -- спрашиваю я.
-- Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришел с Удских марей на устье Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей, дела идут неплохо. С рекою Маей у нас все еще нелады. А как у вас на Становом?
-- Обследование закончили, все в норме. Завтра уйдем на озеро Токо, к Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на Алданском нагорье, побывать у наблюдателей, у нивелировщиков. Что у вас за нелады с Маей?
-- Не можем организовать обследования. Надо же было какому-то чудаку дать бешеной речке такое милое название -- Мая! Никто из проводников не хочет вести по ней подразделение, все убеждены, что летом по ней не пройти на оленях, а обходные тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при проектировании наших работ все это не учитывалось. Надо принимать какое-то решение, времени остается немного. Майский объект мы должны начать в этом году, не откладывать же его еще на год.
-- Что ты предлагаешь?
-- Организовать обследование с вершины Маи вниз по течению, говорят, так будет легче.
-- Кого же туда послать?
-- Конечно, опытного человека, для которого нрав Маи не был бы неожиданностью. Лебедева или Пугачева.
-- А кто же будет работать на Становом? Тут обстановка похлеще Маи. Не получится ли так, что хвост вытащишь, а нос завязнет? Маю мы должны обследовать, это ясно, но как это сделать -- нужно еще подумать. Не наломать бы дров. О Пугачеве разговора не может быть, у него и здесь дела по горло. Речь может идти только о Лебедеве. Ты, Хамыц, подожди у микрофона, я вызову Сипотенко...
-- Я слушаю вас, -- тотчас слышится из эфира голос начальника партии Сипотенко. -- Лебедев перевалил через Джугджур, вчера был от него нарочный.
-- Сколько еще пунктов остается ему сделать?
-- Пять, работы почти на два месяца. Я протестую против его откомандирования. Лебедев должен закончить работу здесь, у меня нет запасного подразделения для его замены.
-- Не торопитесь, Владимир Афанасьевич, с протестом. Мы еще никакого решения не приняли. Лучше посоветуйте, как сделать, чтобы и ваш объект и соседний были закончены. Словом, давайте сообща подумаем над этим, а в шесть утра снова соберемся у микрофонов.
Затем я выслушал информацию главного инженера и начальников партий, принял сводки и ответил на радиограммы.
Мы с Королевым покидаем палатку последними. Лагерь спит. Груда затухающих углей прикрылась пеплом. И только седой Утук все буйствует, шумит, облизывая гладкие утесы.
В пологе кажется душно. От нахлынувших мыслей не могу уснуть, ворочаюсь. Как заманчива Мая своею недоступностью! Чувствую, как в душу вползает дьявол соблазна...
Слышу чьи-то шаги. Кто-то пригибается, поднимает борт полога. Это Трофим. Он усаживается рядом, и мы долго молчим.
-- Ни Пугачева, ни Лебедева снимать отсюда нельзя... -- наконец тихо произносит он.
-- Говори сразу, зачем пришел, -- не выдерживаю я, усаживаясь на постели. Молча смотрю на него, а перед глазами Мая, вся в перекатах, провалах... И как-то сразу, без колебаний и раздумья, приходит решение и властно овладевает мною.
-- Может, сами попытаемся пройти?
-- Боюсь, не успеем вернуться оттуда, а работы у нас здесь много, -отвечаю я, не выдавая своего решения.
-- Тогда отпустите меня с кем-нибудь. Я пробьюсь, если не на оленях, так на плоту!
Чувствую, как он рвется в этот поединок, и радуюсь за него.
-- Нет, Трофим, если уж идти на Маю, то всем.
-- Значит, вы согласны? Я сейчас разбужу Василия, вот обрадуется! -- И Трофим мгновенно выскакивает из-под полога, а брошенные мною слова: "Подожди, это еще не решено!" -- он не захотел услышать.
Итак, снова в нашей жизни перелом, крутой, неожиданный.
Все наши вчерашние планы летят в тартарары.
Утром меня будит веселая песня Василия Николаевича. Догадываюсь, откуда у него такое настроение: уже знает от Трофима, что мы отправляемся обследовать Маю.
Я лежу и снова пытаюсь прислушаться к внутреннему голосу, проверить еще раз верность принятого решения.
Прежде всего, конечно, надо посоветоваться с Улукитканом. Он неодобрительно качает головою.
-- Худой там место: прижим, шивера, кругом скалы, олень совсем пропади. Зачем тебе речка, можно кругом ходить через большой хребет Чагар, там есть перевал...
-- Но ведь нам, Улукиткан, непременно нужно осмотреть ущелье.
-- Что тебе, свой голова не жалко? Говорю, худой, совсем худой место. Там люди и раньше ходить не могу.
-- У людей, может быть, не было в этом надобности, -- пробую я возражать старику. -- А нас заставляет работа, значит, должны пройти. Только как лучше пробиться: на оленях, на плоту или на лодке?
-- Глаза человека не видели, что в ущелье летом бывает. Понимаешь?! Никто не скажет, как туда идти. Ты пойдешь, увидишь, потом нам расскажешь, -- укоризненно, сердито говорит Улукиткан.
-- А как нам лучше отсюда попасть на Кунь-Манье?
