-- С ума сошли! Куда же вы на плоту в этакую быстрину, снесет черт знает куда и замоет!
-- А что другое можно придумать? -- говорит Пугачев. -- Резать оленя? Но так мы совсем без транспорта останемся, если при каждом случае будем обращаться за помощью к стаду. Конечно, плот снесет далеко, но и нам не впервые плыть по такой воде.
-- Может быть, не следует рисковать, перетерпим? -- говорю я.
-- Конечно, можно несколько дней поголодать, хотя бы ради профилактики, а время, его -- не вернешь.
Я чувствую, что уговаривать бесполезно: Пугачев вошел в роль, загорелся, и теперь уж ничто его не удержит. Вся надежда на его ловкость.
Через несколько часов салик готов. Все обитатели лагеря на берегу. Пугачев заправляет нательную рубашку в штаны, засучивает их туго выше колен, становится на плот, упирается босыми ногами в бревна и устремляет внимательный взгляд на реку.
-- Отталкивай! -- властно приказывает он.
Один ловкий удар шестом, всплеск мутной волны, и мощное течение подхватывает салик. Пугачев держится спокойно, уверенно, даже не глянул на провожающих, будто в сотый раз отправляется от этого берега в привычное плавание. Он выводит свое плоское суденышко на струю, изо всех сил работает шестом, но своенравная река гонит его к левобережной скале. Все чаще в воздухе взметывается шест, все напряженней поза человека, пригнувшегося к салику, все ближе скала...
Мы замираем в немом ожидании.
Я в ужасе закрываю глаза: салик с разбегу липнет к скале. Сквозь гул потока доносится короткий человеческий вскрик. Мы все бросаемся к повороту. Бежим долго по густому стланику. Река, сворачивая влево, уносит салик...
На противоположном берегу, среди камней у кромки воды, Пугачев, торжествуя победу, размахивает руками, прыгает, будто исполняет какой-то дикарский танец. Очевидно, за второй скалою Пугачев бросил разбитый салик и вплавь добрался до берега.
Возвращаемся в лагерь, полные восторга и изумления.
-- Да он и без салика переплыл бы! -- горделиво рассказывает кто-то из гвардейцев. -- Однажды ходил я с ним на рекогносцировку. Полез он на скалу, место ему надо было осмотреть. И скажи, ведь какой липкий! Отвесная скала, будто и не за что зацепиться, а ему хоть бы что, пошел и пошел. Уродится же такой человек.
А дождь льет немилосердно. Пухнет Утук. Я с болью Б душе думаю о Пугачеве: мерзнет он там один, на противоположном берегу, ради всех нас, а мы ничем не можем ему помочь. Впрочем, Трофим Васильевич принадлежит к числу людей, которые глубоко верят в себя, никогда не раскаиваются в своих поступках и не ищут помощи со стороны.
Через час Пугачев вернулся на резиновой лодке с продуктами, весь продрогший, злой на непогоду.
Утром все мы перебрались на противоположный берег и отаборились у лабаза, в двухстах метрах ниже устья Ивака. Улукиткан с нами, а каюры и олени остались на левом берегу.
Как только мы перевезли свое имущество, дождь перестал. С вершин спустился туман и стал медленно таять. Река постепенно очистилась от коряжника, присмирела.
Дружно готовимся к походу. Василий Николаевич получает от Пугачева продукты, запасную обувь, одежду, тару, словом, все необходимое для предстоящего нашего похода на Маю. Готовится и Трофим Васильевич в далекий маршрут на восток, чтобы там, на облюбованной им вершине зубчатого гольца, воздвигнуть со своими гвардейцами вечный знак. Затем он вернется сюда, к лабазу, снова запасется продуктами, материалами и уйдет на перевал, к истокам правого Ивака.
И так все лето, пока из гор осенью не выживет их снег.
Тучи беспорядочными толпами бегут на восток.
-- Однако, хороший погода идет, может, долго простоит, -- говорит Улукиткан, поглядывая подслеповатыми глазками на мрачное небо.
-- Откуда это видно? -- спросил я его. Он, не взглянув на меня, поясняет:
-- Хорошо смотри на тучи, это порожняк идет к морю. Обратно вернется груженый, может, через неделю, а то и больше, -- отвечает он.
Улукиткан умеет предсказывать погоду. Он хорошо знает свой край, знает, когда и какие воздушные течения приносят сюда дождь или ведро. Мы верим старику, и тучи, бегущие на восток, действительно кажутся нам порожними. Пришел конец неустойчивой погоде, и мы сможем беспрепятственно продолжать свою работу.
На следующее утро наш лагерь не узнать. Палатки сняты, приготовлены вьюки, пастухи сгоняют оленей. День ясный, обещающий. Вершины Станового облиты солнечным светом.
Первыми уходят к Ивакскому перевалу Улукиткан с Лихановым и Василием Николаевичем. Затем стоянку покидает транспорт Пугачева, сам он остается проводить нас как хозяин. Наконец, покидаем устье Ивака и мы с Трофимом.
Ущелье опустело. Успокоился Утук.
Наш путь идет на север к Алданскому нагорью, куда мы давно стремились попасть.
С чувством гордости мы покидаем Становой. Все в прошлом. Развеян миф о его недоступности!
...Там, где сливается Ивак с Утуком, по ущелью раскинулась могучая тайга, вскормленная прохладой двух рек. По ней на север вьется тропка, протоптанная геодезистами по звериным следам. Она пугливо обегает скалы и бурелом, часто теряется. За лесом марь. Вечная мерзлота прикрыта на ней только толстым слоем бурого мха.
Наш небольшой караван, состоящий из десяти оленей, ведет пожилой проводник Демидка из Омахты, маленький щупленький человек, прихрамывающий на правую ногу.
Мы выходим к краю леса, прощаемся с Утуком. Он змеей уползает в узкую щель, и гранитные утесы скоблят его упругие бока.
Тропа ведет нас вправо, к озеру Малое Токо. Полтора часа бьемся с топями. Олени и вьюки в грязи, мы мокрые. Проводник охрип от крика и понукания. С великим трудом добираемся до озера.
Оно поражает нас дикой красотой. Темная сталь воды, вправленная в резную раму скал, постепенно сужаясь, уходит на восток и там теряется в прозрачно-сизом тумане. Слева от нас крутой черный откос. Справа с поднебесной высоты падает Становой, загромоздив обломками скал почти пятисотметровый спад. Озеро безжизненно: ни всплеска рыбы, ни птицы, только гладкая синева бездонья.
Караван задерживается. Трофим с Демидкой поправляют вьюки, а я иду вперед.
Тропа обходит озеро правой стороной по каменистому берегу. Солнце уже подбирается к зениту. Два огромных облака -- одно в небе, другое в озере -плывут на север. И вдруг тишину разрывает лай Кучума. Сбрасываю с плеча карабин, бегу на помощь псу. За поворотом вижу медведя, яростно отбивающегося от собаки. Почуяв человека, хищник бросается наутек и уводит за собою Кучума. Все это происходит так быстро, что я даже не успеваю разрядить карабин.
Иду дальше. Кучума не слышно. В глубине заливчика путь преграждает густая ольховая чаща. Ищу проход и натыкаюсь на широкую примятую полосу -кто-то до нас протащил через кусты какую-то тяжесть. Приглядываюсь -- кровь. Дальше нахожу отпечатки больших лап медведя. Это он тут хозяйничал. Но почему его следы идут навстречу поваленным кустам? Значит, медведь тащил свою добычу, пятясь задом. Это в его манере. Тяжести он таскает именно так. Интересно, что за добыча попалась ему? Судя по потаску, это крупный зверь. Куда и зачем он его тащил?
Пробираюсь осторожно. А сам на всякий случай держу наготове карабин.
За россыпью вижу странную картину: поодаль от берега все кусты помяты, вырваны с корнями, с камней содран мох -- и все это сложено большой горкой. Подхожу ближе. Из кучи на меня жутко смотрит большой глаз крупного животного. Узнаю сокжоя. Как попал этот осторожный зверь в лапы медведю? Он мог поймать его разве только сонным, для этого косолапый хищник обладает достаточной ловкостью. Но могло все это произойти и при других обстоятельствах: звери, как и человек, тоже болеют, теряют слух, у них притупляется к старости обоняние, и тогда они легко становятся жертвой хищника. У меня нет времени разобраться в этой звериной трагедии -- мы торопимся сегодня добраться до Большого Токо.
Поджидая своих, я разворочал кучу. Какой нужно обладать чертовской силой, чтобы когтями разорвать крупного сокжоя на части! Разделанную добычу медведь прикрыл лесным хламом и мхом, содранным с камней вместе с кустарником. Он не очень-то любит свеженину, предпочитает к "столу" мясо с душком, вот и сложил его, чтобы "пропарить".
Закончить работу медведю помешал Кучум. С собакой бы он, конечно, справился, но появился человек, и ему пришлось быстро убраться.
За озером по бору выходим на последний перевал. Даем отдохнуть оленям. Видимость хорошая.
Нагорье как-то неожиданно, почти внезапно, сменяет горы. Становой остается позади, обрывается бесцветной стеною, виснет зубчатыми глыбами над пропастями -- все это не стертые временем следы великих геологических катастроф. Трудно представить то далекое время, когда эти горы громоздились друг над другом и в каменном скрежете, в извержениях кипящей лавы менялось лицо земли. Так и осталась до последних дней ее поверхность искаженною творческими муками.
