понадобился бы. – Мне жаль, что так случилось с твоим отцом, – сказал я. – Очень жаль.
Мне было почти невыносимо жаль.
Я так хотел потянуться к нему, положить руку на плечо, чтобы он резко выделил гормоны стресса, закричал или сделал то, что ему надо.
Но стены теперь были не только внутри него.
Они встали и между нами.
Я не понимал, как их разрушить.
– В этом нет твоей вины, – сказал Сухраб. – Прости за все, что я тебе наговорил.
– Не надо просить прощения.
– Нет. – Он мотнул головой. – Мне было больно. А ты оказался рядом. И я знал, как ранить тебя посильнее, чтобы тебе тоже было больно. – Он все еще не поднимал на меня глаз. – Мне так стыдно, – проговорил он. – Друзья не поступают так, как поступил я.
– Друзья прощают, – сказал я.
– Я на самом деле так не думаю, Дариуш. Не думаю так, как сказал. Хочу, чтобы ты знал. – Наконец он поднял на меня взгляд. – Я рад, что ты приехал. Ты мой самый лучший друг. Мне нельзя было обращаться так с тобой.
На мгновение он замолчал, закусив губу.
– Ты не мог бы выйти? Ненадолго?
Я обернулся и взглянул на отца, который сидел на диване и смотрел мыльную оперу вместе с Лале. Он кивнул.
– Конечно.
Я шел за Сухрабом по тихой улице. В руке он нес что-то плоское и прямоугольное, но я не мог разобрать, что именно.
Я пытался проглотить комок, вставший в горле, но он только опустился ниже, прямо в сердце.
Никогда раньше я так не нервничал в присутствии Сухраба.
Парк – наш с ним парк – стоял темный и пустой. Ртутный фонарь у туалета погружал все вокруг в тусклое оранжевое сияние, которого было едва достаточно, чтобы подсветить ячейки забора, когда мы забирались по нему вверх. Сухраб неловко залез, пользуясь одной рукой, аккуратно, чтобы не уронить то, что держал в другой.
Мы сели и свесили ноги с крыши, в последний раз оглядывая наше Королевство Цвета Хаки. Сухраб ничего не говорил, и я тоже молчал.
Когда молчание между нами успело так кристаллизоваться?
Я вытер ладони о брюки, пытаясь смыть с них грязь.
Когда я больше не мог молчать, я произнес:
– Мне жаль, что твоего отца больше нет.
Сухраб мотнул головой.
– Спасибо. Но, если честно, я не очень хочу об этом говорить.
– Ой. Прости.
Как мне не нравилась эта новая реальность.
Я не хотел жить в мире, где мы с Сухрабом больше не могли разговаривать о важном.
– Не нужно просить прощения. Может быть, когда-нибудь я захочу. – Сухраб протянул мне свой маленький сверток. – У меня для тебя кое-что есть. Это подарок ко дню рождения. – Он был завернут в йездские газеты, точно так же, как я сделал с его бутсами. – С днем рождения, Дариуш.
– Спасибо тебе. Я могу открыть его сейчас?
– Да.
Я снял газетную обертку и скомкал, чтобы ее сразу не унесло с крыши. Внутри оказалась обрамленная фотография нас с Сухрабом.
Ее сделали во время празднования Навруза, хотя я не мог точно сказать когда. Мы с Сухрабом стояли, прислонившись к стене в гостиной Маму. Рука Сухраба лежала у меня на плече, и мы оба над чем-то смеялись.
Я подумал, сможет ли Сухраб когда-нибудь снова смеяться.
– Нравится?
– Отличный подарок, – сказал я. – Спасибо. Ты всегда мне что-то даришь. Мне неловко.
– Не стоит. Мне хотелось сделать подарок.
Я вытер глаза – небольшая разгерметизация.
– У меня никогда не было такого друга, как ты.
– И у меня, – отозвался Сухраб и сжал мое плечо. – Не важно, что думают другие. Понимаешь?
Мои уши покраснели.
– Мне важно, что все думают, Сухраб.
– Нет. На самом деле нет. Не пытайся себя изменить. Ты знаешь, какой ты на самом деле. – Он толкнул меня плечом. – Хотел бы я быть таким. Я всегда пытаюсь быть таким, каким хочет меня видеть мама. Или дядя. Или ты. А ты совсем другой. Ты счастлив быть тем, кем являешься.
Я покачал головой.
– Не думаю, что я на самом деле такой. Ты же не видел меня в Америке. Не видел, как все ко мне относятся.
– Они тебя не знают, Дариуш. – Сухраб схватил меня за плечо. – Как бы мне хотелось, чтобы ты посмотрел на себя моими глазами – и увидел себя настоящего.
– Мне хотелось бы, чтобы и ты себя увидел. – Я сглотнул. – Ты единственный человек, который никогда ничего не хотел во мне изменить.
Сухраб заморгал, глядя на меня, как будто сам боролся с угрозой разгерметизации.
– Я буду по тебе скучать, Дариуш.
– А я буду скучать по тебе, Сухраб.
– Я хотел бы…
Но я так и не узнал, чего хотел бы Сухраб.
Ночную тишину пронзил азан.
Сухраб повернулся и прислушался, неотрывно глядя на Пятничную мечеть вдалеке.
Я повернулся и стал наблюдать за Сухрабом. За тем, как его взгляд рассредоточился. Как челюсти наконец разжались.
Я положил руку ему на плечо, и он тоже обнял меня.
Так мы и сидели вместе.
И тишина вновь нас не тяготила.
Когда мы вернулись, дома было тихо. Только папа и Бабу сидели в кухне и играли в «Грача».
– Вы во сколько уезжаете?
– Рано. Мама сказала, нам нужно выехать в пять. Что означает, что к шести, наверное, выедем.
– Возможно, – согласился Сухраб.
Он посмотрел на меня, а я на него.
Я не знал, как попрощаться с ним.
Но потом Сухраб притянул меня к себе и обнял.
Он не целовал меня в щеки, как делают все персы.
Не хлопал по спине, как делают Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов.
Он просто обнимал меня. А я его.
А потом он вздохнул и отстранился.
Улыбнулся мне своей грустной улыбкой.
И все.
Возможно, он тоже не знал, как прощаться.
Я любил Сухраба.
По-настоящему.
И рядом с ним мне нравилось быть Дариушем.
Но настало время становиться обратно Дарием.
Утром приехал дядя Джамшид, чтобы отвезти нас в Тегеран. Я принял душ и был уже готов к пяти утра, поэтому мне пришлось подождать в гостиной. Я закончил изучать приложения к «Властелину колец», но к занятиям по экономике кое-что еще осталось непрочитанным.
По правде говоря, я учебник и в руки не брал с тех пор, как мы приехали.
Лале подползла ко мне, как червячок, и устроилась рядышком на диване. Ее шелковый платок сбился на голове, но так она выглядела даже симпатичнее. Сестренка пригрелась и казалась такой расслабленной
