папу? – спросила она.
Песня все играла и играла, охватывая их обоих.
– Меня просто вдруг поразило, что когда-то он был живой. Я хочу сказать – по-настоящему живой, еще до того, как умер, еще при жизни. Понимаешь, о чем я? Вот что с ним случилось. Он уже был мертв.
– Самое трудное в жизни – не умереть прежде смерти, – произнесла Мелисса. – Я это где-то прочла. Такое бывает со многими.
Она хотела добавить: «По-моему, со мной как раз такое происходит». Но не стала.
Оба были слегка пьяны. Они сидели рядом на ковре, прислонившись к дивану, в свете лампы-зигзага. Дэмиэну хотелось обхватить ее рукой, обнять ее, хотя бы на минуту. Он никогда вот так не говорил об отце, ни с кем, и теперь чувствовал легкость; ему казалось, что прикосновение не повлечет за собой чувства вины, угрызений совести.
– Думаю, мой папа скоро умрет, – проговорила Мелисса. – Всякий раз, когда я его вижу, он выглядит все дряхлее и дряхлее. Надо бы мне почаще его навещать. Мы так редко видимся.
– А почему?
Она немного помолчала.
– Долгая история. Это все в прошлом, я не люблю туда возвращаться… У многих было трудное детство. Важно то, как ты поднимаешься над ним, чтобы встретиться с собой.
– А это ты где прочла?
– Нигде.
Молчание продлилось дольше – в память о мертвых и немертвых. Пластинка тоже умолкла, в паузе между песнями Мелисса прикончила вино.
– А ты не пытался об этом писать? – спросила она. – О том, каково это? В дневнике или типа того. Смерть родителей потрясает до самого основания, независимо от того, как ты относился к ним, насколько это близкие отношения. Тебе надо просто выплеснуть все это. Я раньше так делала. Помогает.
Дэмиэн никогда не вел дневник.
– По-моему, это как-то угнетает, – заметил он. – Смотреть своим проблемам в лицо, расписывать их… Правда, я о нем писал. Ну, в каком-то смысле о нем. Давно. Я писал роман как бы по мотивам его жизни.
– Правда? – Казалось, на Мелиссу это произвело сильное впечатление. – Ты его закончил?
– Вроде того. Не совсем так, как надо. Финал вышел скомканный.
– Как называется?
– У него даже не одно название, – ответил Дэмиэн не без застенчивости. – Было два или три. Основное – «Кэнон и буря».
– «Кэнон и буря». Хм. – Она покатала название на языке. – Кэнон. Интересное имя. И прототип Кэнона – твой отец?.. Мне нравится. Хорошее заглавие. Интригующее.
– Значит, ты одобряешь?
Дэмиэн страшно обрадовался. Он чувствовал, как исподволь к нему возвращается этот писательский зуд в пальцах, от которого все тело охватывает трепет.
Мелисса даже сказала:
– Я бы хотела его как-нибудь прочесть, – и покосилась на опустевшую бутылку и снова попыталась осушить свой бокал, хотя он уже явно был пуст.
– Ты серьезно?
– Ну да, серьезно. Пришли мне его по имейлу.
– Ладно, может, и пришлю. – Он точно пришлет. – Когда я все это соберу вместе…
– Боже, я вообще не знаю, как кому-то удается написать роман. На это уходит целая вечность. Все эти слова. Все эти предложения. – Мелисса поднималась, цепляясь за край дивана. – Я бы не сумела. Две тысячи слов – мой потолок.
Музыка снова кончилась, швырнув комнату в пустоту.
– А знаешь, что бы я сейчас очень-очень хотела? – спросила она.
– Что?
– Сигарету.
– Не знал, что ты куришь.
– Я и не курю. Когда-то курила.
– Если что, у меня есть несколько «Мальборо лайт».
– Не знала, что ты куришь.
– Я не курю. Бросил.
Точнее, бросил бросать. В первый день нового года, назло традиции новогодних обещаний. Не прекращай, а начни. Хватит отрицать себя, живи по-настоящему. Жизнь длинная, а не короткая. Курение убивает? Это жизнь убивает. Такова была нынешняя философия Дэмиэна, и она позволяла ему вволю дымить на подъездной аллее возле дома и затем зажевывать запах жвачкой, что, впрочем, не помогало.
Мелисса пыталась подавить проснувшуюся жажду, но все-таки сдалась.
– Давай по одной, мне уже все равно, – произнесла она. – Правда, нам придется выйти на улицу. Сам знаешь, там ниже нуля.
Она пошла проверить детей. Блейк теперь спал с вечера до утра не просыпаясь, вернув матери ночи. А вот Риа в последнее время спала беспокойно. Однажды, еще до того как ей сняли гипс, она в два часа ночи отправилась бродить во сне по дому и попыталась сойти вниз по лестнице с одним костылем. В ту ночь Мелисса обнаружила ее под потолочным окном. Но сейчас девочка крепко спала.
Утром этого снежного дня они вышли в белизну – и, обнаружив, что школа закрыта, двинулись дальше, в парк, миновали березы, прошли в ворота. Парк пустовал, непотревоженный снег лежал, словно белый ковер. Восхищенная Риа пробежала по полю, ее фигурка становилась все меньше, устремляясь в сторону многоквартирных домов, оставляя на снегу цепочку маленьких следов, каждый – отпечаток бывшей здесь Риа. Она чуть припадала на левую ногу, но врач уверял, что со временем эта хромота пройдет.
А потом, ближе к вечеру, они слепили снеговиков в саду – семейство из трех особей, теперь взиравшее своими суровыми изюмными глазами на Мелиссу и Дэмиэна, пока те курили. Носы у снеговиков были из морковок: самый высокий из них щеголял в Мелиссином шарфе. Помимо снеговиков, в саду присутствовали другие неодушевленные существа: желтый плюшевый медвежонок с жесткой от мороза шерстью и несколько фигурок, населявших кукольный домик под белой крышей. Сверху раскинулось холодное сиреневое небо. Снег превращался в лед, и снеговики переставали соответствовать своему названию. Китайские колокольчики звенели на ледяном ветру.
– Ты как, уверена? – спросил Дэмиэн, протягивая ей пачку.
– Уверена.
Она взяла одну сигарету. Между ее пальцами она выглядела слишком большой. Первая затяжка показалась головокружительной, роскошной после выпитого вина. На дне холодильника они перед этим отыскали еще выпивку – полбутылки «Либфраумильха», приятно-сладкого.
– Порой, когда чего-нибудь хочется, надо просто себе это позволить, – сказала Мелисса.
Для Дэмиэна эта сигарета тоже стала одной из лучших в жизни.
– Только чур не вини меня, если опять начнешь, – заметил он.
– Не начну. Не хочу заболеть раком.
– Если докурить только до половины, это не так страшно. Рак сидит возле фильтра.
Они соприкасались рукавами пальто, но казалось, что в этом нет ничего особенного. Они выпускали дым в небо, к скелетам антенн, к силуэтам каминных труб. Вверху залегали длинные облака, некоторые из них розово струились прочь, а на краю неба, ближе к югу, полная, круглая, золотая луна скользнула в сетку из серебристых завитков, пока та не поглотила ее целиком, и теперь остался только движущийся, догорающий свет, словно солнце сжалось до обычной звезды. Лавровое дерево, почерневшее
