укол магнезии и велели собираться в больницу. Дед наотрез отказался. „Для меня это рабочее давление“, – говорит. Рабочее – не рабочее, только после этого криза у него практически отнялась правая рука. Подозреваю, что был микроинсульт.
Но даже это не заставило его что-то изменить в жизни, вплотную заняться своим здоровьем. „Я как приду в поликлинику, врачиха посмотрит давление – 200 – и сразу на госпитализацию направляет. Видно, самой возиться неохота. А у меня оно всегда высокое“, – артачился дед. Просто детский сад какой-то. А примерно через полгода где-то маме позвонили из горбольницы: „У Якова Семеновича случился обширный инсульт“.
Откачать-то откачали, но нарушения были серьезные – вся правая сторона тела была парализована, хорошо хоть дышать мог сам. Весь следующий год мама пыталась помочь ему восстановиться, но ни речь, ни движения к деду уже не вернулись. При этом его невозможно было заставить заниматься, делать какие-либо, хотя бы даже простейшие упражнения, он не хотел, словно давно уже поставил крест на своей жизни. А по сути, он тем самым поставил крест не на своей, а на маминой жизни. Она, конечно, ездит, ухаживает. Еще через год паралич у него стал уже полным – как объясняли врачи, даже если произошел инсульт в левой половине головного мозга, за счет отека может быть смещение и сдавливание и правого полушария. Сейчас деду 82, он абсолютно неподвижен, говорить не может, даже если бы захотел, питание – только через зонд через нос. И так лежит он уже шестой год. И я, честно скажу, не понимаю, зачем.
Нет, конечно, любой человек в таком состоянии невольно вызывает сострадание, но когда твердо знаешь, что он, по сути, сам к этому шел долгие годы, сочувствие мало-помалу рассеивается.
Наверное, я так категоричен оттого, что никогда не испытывал к деду каких-либо теплых, родственных чувств. Но для меня хуже всего видеть, как мама изводит себя абсолютно бесполезными хлопотами, ухаживая за фактически чужим человеком. Сейчас, по крайней мере, она уже не сидит там неделями и месяцами, боясь отойти от больного: „А вдруг ему станет плохо или что-то понадобится“. Да ничего ему не понадобится! Обследования уже давно показали, что клетки мозга практически разрушены и никаких когнитивных способностей не сохранилось, человек полностью в вегетативном состоянии.
Хорошо хоть нашлась соседка, которая за небольшую денежку помогает маме с уходом: заглядывает к деду Якову пару раз в день переодеть памперсы, покормить и прочее. Я тоже иногда езжу, чтобы разгрузить маму. Мне это не трудно, я не брезгую ни памперсы поменять, ни пролежни обработать, но просто не вижу во всем этом смысла. Маму я отчасти понимаю: как бы ни было тяжело, она не может нарушить обещание, данное любимому человеку. Отчим тоже уважает ее решение и ни разу ни в чем не упрекнул, хотя семейной жизни вся эта ее благотворительность и поездки никак не на пользу. Мы с ним солидарны в том, что лучше всего было бы пристроить деда в какой-нибудь хоспис или клинику, обсуждаем возможности, втихаря от мамы подыскиваем варианты. Хотя уговорить ее на это будет крайне непросто. Я это точно знаю и представляю себе ее реакцию.
Однажды она случайно услышала наш разговор об эвтаназии, мы говорили о том, что, мол, как жаль, что у нас это законодательно не допускается, и все такое. Мама тогда сильно возмутилась, даже скорее расстроилась. Я надолго запомнил ее слова: „Жизнь человека никому не принадлежит, кроме Бога. Только он вправе решать, когда ее забирать. И не нам судить, как человек распорядился этим даром и достоин ли он жить“.
Может, я действительно стал неисправимым циником, раз сужу о чьей-то жизни лишь по своим отрывочным детским впечатлениям? После того случая мама стала чаще повторять рассказы отца о своей юности и те, что она запомнила из их полуночных бесед с дедушкой Яковом, когда они взахлеб делились воспоминаниями, и я подумал, что, в общем-то, совсем ничего не знаю о том человеке, которому она отдает столько сил и души. А ведь человек жил, боролся, любил, страдал. И в том ли на самом деле заключается милосердие, чтобы избавить его от страданий? Теперь я уже не уверен».
Размышляя о старости и смерти, о проблемах, с которыми приходится бороться больным людям преклонного возраста, об отношении к ним общества, невозможно не вспомнить фильм начала 1980-х годов японского режиссера Сёхэя Имамуры, в свое время весьма шумно прошедший в нашем прокате. «Легенда о Нараяме» вызвала тогда противоречивые чувства у советских зрителей – кто-то, разочаровавшись в своих ожиданиях, уходил с половины фильма, а кому-то он надолго запал в сердце и запомнился. Вкратце история, рассказанная Имамурой, касается обычая, возникшего в голодные годы в горной бедной деревеньке (который, как пишут многие специалисты, существовал только в легендах): избавляться от своих престарелых родителей как от «лишних едоков» в семье. После достижения ими 70 лет сыновья относят своих стариков на гору Нараяму, где те и умирают от холода и голода. Таковы были условия выживания семьи и рода.
Сегодня, оглядевшись вокруг и посмотрев, как живут многие наши старики, отдавшие своей стране все силы и здоровье, – да не то чтобы живут, а влачат нищенское существование – трудно представить, что систему социального и пенсионного обеспечения создавали нормальные люди, а не чиновники, озадаченные быстрейшим сокращением «лишних ртов», слоя неработоспособных членов общества. Видимо, многим из них пришлась по душе идея горы Нараямы. Еще больше настораживает в этой связи недавняя и еще не законченная эпопея с коронавирусом, который, по словам «ученых», наиболее жесток и опасен в отношении именно пожилых людей. И как тут, скажите на милость, не уверовать в конспирологию и теорию о необходимости сокращения человечества до «золотого миллиарда»?
Но сейчас разговор не столько об этом, не о гнусных происках всяких там соросов, билдербергцев и иже с ними. Речь о нас самих. Неужели так легко деформируется система нравственных ценностей и вымываются из нее принципы гуманизма, что всего за одно-два поколения мы привыкаем воспринимать своих самых беспомощных собратьев – детей, стариков и инвалидов – лишь вечно голодными нахлебниками и капризными иждивенцами? И неужели настолько сегодня податлив человек влиянию проплаченных блогеров и СМИ, настолько легковерен и далек от критического мышления, что принимает подобное отношение за норму?
Главный герой «Легенды о Нараяме» в конце концов относит свою мать умирать в одиночестве на священную гору, сплошь усыпанную белыми костями, как это сотни лет делали
