Василий Петрович как бы нехотя слазил рукой за пазуху, выворотил оттуда целый ворох пышно-растрепанных бумаг, пакетов, старых газет - в том и заключалась причина мнимой его пузатости. К развернутому по столу листу тотчас же жадно полезли все, а за ними, позади, и Тишка. На листе в одном из портретных четырехугольников красовался в лихо заломленном барашковом ушане не кто иной, как сам Василий Петрович: барашковый ушан, несомненно, был его, и щекастость, как у медвежонка, тоже его. Внизу печатное:
Тов. В. ЛУКЬЯНОВ,
один из лучших бетонщиков-комсомольцев бригады
тов. Маймидуллина.
Приятель его ликовал:
- Молоток парень, а? А ты спроси, давно ль он из деревни. Василий Петрович, скольки же прошло, как ты из деревни?
- Шесть месяцев.
"Ну да..." - Тишка не хотел верить насчет деревни - Василий Петрович отрывал у него, перехватывал у него последнее.
Когда заявился учитель-шофер, мешкотного Тишку в толкотне оттерли опять на заднюю скамейку, к стене.
- Мы с вами, друзья, имеем такую установку - учиться на шофера. Дело хорошее. Но для шофера, скажу наперед, главнее всего будут две установки: выдержка духа и глазомер.
Учитель терзанул на могучей груди кожаные отвороты пиджака, сбросил прочь кепку: долгих поучений не любил, а сразу же - к делу. Да и курсы были спешные, трехмесячные.
- Что у нас самое-рассамое основное в машине? Это - мотор, или двигатель. А которое вот тут на столе,- наверное, уже щупали,- это называется цилиндровый блок двигателя.
Тишка алчно тянулся через стол, чтобы ничего не упустить, но передние тоже тянулись, привставали, он видел только шапки или кудлы. И в самом переду видел вертлявый барашковый ушан,- казалось, он-то и застил, как можно злостнее, то справа, то слева учительский стол, ненавистный ушан, который все хотел зацапать для себя одного... У Тишки даже зубы скрипнули: дурак, пока все разговаривали, почему не уселся там, спереди? А учитель говорил дальше - про цилиндры, в которых от вспышки горючего получается двигательная работа. Вот он сейчас покажет чертежом на доске.
И учитель вычертил мелом три палочки: две стоячих, одну продольную. Хилые, кривоватые, белесые палочки. "Цилиндры, цилиндры",- старательно повторял Тишка. Все равно,- не только непонятно, а прямо противоестественно было, чтобы в таких палочках могла прятаться и завывать та чертова сила, которая бурей мчала грузовик с Тишкой, дядей Иваном и еще с двадцатью дюжими мужиками. (Она и тут рядом, в гараже, рычала то и дело!) Перед Тишкой возникла телега, понятная, добрая, обильно подмазанная дегтем, и лошадиные ноги, с упрямой натугой волокущие ее. Тишка не хотел, но телега увозила его все дальше, все отраднее увозила куда-то, где цилиндры облегчительно пропадали совсем... Он не поддавался, он до тряски во всем теле напрягал слух, всего себя с отчаянием выжимал навстречу словам о цилиндрах, о поршнях, но слова текли мимо, пустые, недающиеся, чуждые, их хватали и понимали только вот эти, сидящие впереди, городские, сызмала навострившиеся на всяких железных хитростях, они, даже знающие, переспрашивали то и дело учителя. У Тишки сладко, предгибельно закатилось под животом...
Во время перерыва тут же пролез к учительскому столу. Лежало там одутлое железное тело, зияющее дырами, а с боков выпустившее отростки и трубы, как бы сучклявое. Оно было выдуманно, уродливо, нарочито запутанно, чтобы заморочить человека... Тишка попробовал спросить у парня в шарфе, тоже, видать, неудачника, где же цилиндры. "А вот",- парень ткнул пальцем в круглую дыру. Тишка сопоставил с этим палочки учителя, клокочущую везучую силу. Все запуталось еще бедовее. Поискал места на передних скамьях, но всюду лежали шапки.
Вечером тягостно ему было явиться на глаза Журкину: как бы не начал расспрашивать... Но гробовщик не видел и не слышал ничего. Кипел чайник, на табуретке горел фитилек и разложена была рабочая снасть, а он, отвернувшись, забыв про все, затискав бороду в кулак, глядел и глядел в огненную печурку.
- Не захворал ли, дядя Иван?
Гробовщик вспугнуто встрепенулся.
- Да нет, так... накивался днем-то. Смотри: струмент сейчас взял, он из рук валится.
И в первый раз ощутил себя Тишка одного роста с дядей Иваном. Теперь уже не зазорно было спросить.
- Дядя Иван, а что такое цилиндр?
- Какой цилиндр?
- А в машине.
Журкин вяло подумал.
- В машине... не знаю. Вот шапки раньше такие были, господа их носили, назывались цилиндры. Вроде, если упомнишь, старые старики на деревне носили - гречневики.- Впрочем, по лицу Тишкиному понял, что говорит неподходящее...- Ну, как у тебя наука, парень?
- Да так...- Тишка пасмурно колупал пальцем печурку.
Журкин больше и не допрашивал.
К ночи опять неурочно зазвонили на слободе - густо и грозно. К ночи малолюднее теперь становился барак: те, что постарше, раньше укладывались спать, утомленные и успокоенные спорой, теперь уже по своей специальности работой. Тех, кто помоложе, выманивали на позднюю гулянку весна, электрические огоньки, кустами рассыпанные на более оживленных участках, где и клубы, и кино, и девчата... В бараке догасали печи, догасали дремотные под благовест - разговоры о том, что вот на слободе открылось знамение засветился церковный купол, что бабы мутятся. Обуткин, направляясь домой, позвал с собой Журкина - посмотреть чудо.
На ночном косогоре уже стоял народ. Журкин увидел под собой внизу что-то вроде светящейся тучки. Он вгляделся пристальней: да, в густой, как топь, темноте купол сиял голубовато, сонно... Журкину стало страшно, ему захотелось защититься, закрыть лицо руками. Он жил на какой-то зыблющейся земле... И Обуткин рядом подавленно вздохнул.
Журкин немного погодя спросил его:
- К секретарю-то что-то не зовут меня. Может быть, зря наболтали?
- Не зря. Они выдерживают, сведения какие-нибудь собирают. Они теперь не упустят.
Говорил он, словно отравой поил... Журкину вспомнился прошедший день, непривычно взвихренная в работе артель; вспомнилось, как и на себе, частице ее, ощущал он каждую минуту неотстанные, упрямо направляющие руки. "Да, эти не упустят, умеют свое взять от человека, без скидки". Люди топали по настилам лесов, словно лезли на приступ, словно за опоздание грозила несказанная угроза, словно была - война. "Оно и есть война".
- Они, коммунисты-то, везде промеж себя, как войско, сцеплены,- сказал Обуткину.
- Именно... не как мы, простаки.
И Тишка прислушивался к звонам... Чудилось, что звонят не из слободы, а из самого Засечного, из маманькиной бобыльей темноты. Это оттуда выпустили его в мир с подогнутыми коленками, с вытянутой просяще шеей. От себя от такого хотелось освободиться, как от удушья... То приходило уже начало сна. И на свет выбегали машины - в богатстве, в чудесах...
Спозаранок, не дождавшись ни пробуждения Журкина, ни чаю, бежал неумытый Тишка к гаражу с куском хлеба в кармане. По дороге поднял увесистую железную гайку, припрятал зачем-то.
В классную комнату он словчился попасть одним из первых. Сейчас же облюбовал себе самое лучшее место, вчерашнее место Василия Петровича: на углу передней скамейки, против учителя. Как сел, так больше и не сходил отсюда. "Ну-ка, где сядешь теперь... звонарь?" - тешился он злорадно насчет Василия Петровича.
А Василий Петрович заявился как раз с опозданием, чуть ли не одновременно с учителем. Оставались только темные дальние скамьи... Василий Петрович, однако, не раздумывая, пошел вперед и опустился на краешек, рядом с Тишкой, потеснив его вправо. Тишка сладко задохнулся от ненависти. Было тесно, связанно... Он двинул что было силы локтем в бок Василию Петровичу, и тот, недоуменный, осел на пол. Рука Тишкина забилась в карман, сжимала там железную гайку: "Н-ну, н-ну, попробуй..." Он почти всхлипывал от злобы, от обиды. В это время вошел учитель. Василий Петрович поднялся, все так же непонимающе озираясь. Его тут же позвали с другой передней скамейки, дали место. Тишка раскрылился нарочно пошире, чтобы другой кто не вздумал покуситься на скамейку, отдышивался.
Кожаный живот учителя все закрыл перед глазами.
- Ну-с,- сказал учитель,- сначала я посмотрю, ребята, как у вас мозги работают насчет учебы.- Он страшно, в упор глянул на Тишку, не успевшего отвести глаза.
- Ну, вот ты... как фамилия-то?
- Встань,- подталкивали Тишку.
Приподнялся опасливо, покорно.
- Куликов Тихон...
- Ну вот... скажи нам, товарищ Куликов...- зажав подбородок ладонью, учитель немного подумал:- Скажи, чем же это двигается, ходит наша машина?
Зрение Тишкино различило на столе ту же чугунную тушу, с беспощадными, ехидными дырами, сучками, кишкообразными отростками. Она обволакивала все существо его нелепицей, слепотой, она предрекала позорище... "Дяде Ивану-то куда лучше, легче",- заунывно, по-пропащему подумалось. И тишина была вражеская, висела железом.
- Чем ходит? Колесами,- сказал он.
И показалось: весь барак разодрался от хохота, как тогда над обновой... Но показалось только: в самом деле посмеялись недружно, иные даже наугад, потому что немногие еще знали, как ответить. Только одно видел Тишка ясно: веселый Василий Петрович, боком легши на стол, тянул руку к учителю; он тянул ее как бы для того, чтобы еще завиднее, горше стало Тишке, он выхвалялся:
