Пояснял вскользь:
- Получается, мамаша, возможность уйти от железа и через них на какой-нибудь другой склад снабжения устроиться. На продуктовый там или на вещевой.
Аграфена Ивановна даже сменилась в лице. Она-то знала, что такое склад снабжения: волшебная кормушка для немногих, для умных, наглухо запертая от прочей голодной шантрапы. И эту кормушку - притом государственную - целиком вручат в руки Петру, а значит, и ей, Аграфене Ивановне... На кой тут пес и Сысой Яковлевич! Аграфене Ивановне суеверно захватило дух, ей захотелось и поверить немного, и не верилось, как в Мишу. Все фантастичнее разрастался Петр.
Он исподтишка наблюдал за старухой, довольный. Зять - вербовщик теперь окончательно был растерт в порошок. И вместе со старухой, мнилось Петру, посылал он сейчас в слободскую халупу еще для кое-кого отравное волненье.
...Попрощавшись, издали еще раз оглянулся на Аграфену Ивановну для проверки. Старуха ковыляла задумчиво и грузно,- да, она добросовестно тащила на плечах незримую посылку.
В памяти его гневно пылали Дусины глаза. Нет, он ничуть не раскаивался в своей дерзостной выходке. С каким, должно быть, мстительным, бушующим нетерпеньем ждала на другой день Дуся его обычного прихода, чтобы унизить самым лютым, самым сладчайшим способом,- унизить, насытиться и потом отвернуться равнодушно,- она ведь по-женски проницала, конечно, что значили обращенные на нее порой его алчные и жалобные взгляды, она сумела бы ударить в самое нежное, беззащитное место и еще раза два повернуть нож в ране. И он не пришел. Он не пришел и на другой день. Он не пришел и на третий... Обманутая ненависть ее кипела в пустоте, перекипала, возможно, в нечто неожиданное - в тоску... Петр теперь не был никто для Дуси, он наполняюще метался в ней, обуревал ее... Житейским, зорко взвешивающим чутьем своим Петр угадывал, что действует безошибочно.
Но чем дальше, тем труднее становилось, особенно к ночи, пересиливать себя. Он тоже был замурован в пустоте, и пустота эта длилась ежедневно, бесконечно, как зубная боль. Мысль о Дусе вызывала терпкую жажду. Два раза, по ночам, тайком ходил под ее окно. Оно светилось, его то и дело пересекала тень. Там жили себе по-всегдашнему, нисколько не нуждаясь в Петре, который жалко висел сейчас на заборе, суча ногами... А может быть, небылица все то, что он в одиночку надумал о Дусе? Проверки ведь не было никакой.
И вот, после встречи с Аграфеной Ивановной, что-то дошло в нем до крайности. Пора было выходить на свет, действовать. Иначе могло постепенно затянуть его забвеньем. На завтра подвертывался удобный случай: Аграфена Ивановна, свирепая церковница, непременно отбудет вечером на собрание.
Днем еще раз взвесил. Да, срок пришел.
По слободской слякоти шагал на цыпочках - в новых кавалерийских сапогах, в новых калошах. Ни вечер стоял, ни ночь... Звезды над головой Петра мешались с багровым воспалением построечных огней. И в мыслях путалось настоящее с несбывшимся... Все равно, даже если неудача, не было уже возврата Петру к прежнему, мизерному, хотя бы и узаконенному, прозябанию (ему в рабочкоме пообещали профбилет), к спокойному куску, за которым он потянулся сюда вместе с Журкиным. Слишком широко в себе размахнулся, разблистался он. На случай всякой неожиданности с Дусей голова его заранее искала противоядия... Петр начинал все-таки задумываться о той второй, подпольной силе, намеками на которую зачаровывал он Аграфену Ивановну, он уже чувствовал себя в меру осмелевшим, выросшим для этой силы. И разве поведение и самое существование его не было уже полуподпольным? Ему бы хотелось прощупать суть, поговорить, да не знал, с кем. Были кое-кто, которых подозревал он в сопричастии, например Санечка; но поучаться у своего подручного Петру не позволяло самолюбие, да и числился тот где-нибудь внизу, в последнем звене...
Он достиг, наконец, знакомого палисадника. Два окна, выходящие из горницы, были темны; светилось сквозь ставни только четвертое, у Дуси. Да, она была одна... Петр что-то долго отряхал ладонью грудь, расправлял плечи. Прошел через калитку в сенцы.
Могло все кончиться в одну минуту. "Кто там?" - спросит голос из-за двери. "Это я..." - "Вам мамашу? Ее нет дома". И не нужно было никаких самоистязающих выдумок, скитаний под окнами... В бараке замигает лампа-молния, задымит печка, это логово - по тебе.
Он постучал. Каблучки по ту сторону пропорхнули легко, песенкой.
- Кто там?
- Это я, Петр...
Секунды молчания шли, это было не так-то легко, как казалось издали. Петр рукой перехватил себе горло.
За дверью что-то делали, возможно - отодвигали засов. Петр впервые почувствовал над собою ночь, как темноту огромного материнского мира. Ночь была блаженна сама по себе... Вот он и вошел в горницу.
- Мне бы мамашу надо, по делам...
- Ее нет дома.
Дуся не уходила; выжидающая, горячечно-настороженная стояла в тени у стены. Возможно, теперь уже она, она сама боялась, чтоб Петр не ушел... В горницу клином падал свет из притворенной двери боковушки. Что-то лампадное, предпраздничное... На Дусе была светлая кофточка, нагретая ее теплом, девичья распашонка. Лицо смутнело в полутьме, она какая-то невсегдашняя, стояла, смолкнувшая, робкая, посерьезневшая. Петр выдвинулся на свет - так, чтобы распах кенгурового воротника роскошно заиграл (куда тут вербовщику!), чтобы в профиль обозначилась мужественно-резкая скула; телу он придал положение полета, опершись руками о стол. Он сказал:
- Вы на меня в обиде, Евдокия Афанасьевна, насчет одного знакомого. Только напрасно: этого босяка все равно не нынче завтра бы поймали, я специально от вашей мамаши неприятность отводил.
- Для мамаши, видать. Для своей выгоды языком вперед забегаете... и нашим и вашим.
Петр опечаленно усмехнулся:
- Зачем мне выгода? Когда я каждый час могу ждать своей катастрофы. Вот вы хоть, по своей обиде, можете сходить и заявить: скрывается, мол, на стройке под таким-то именем беглый буржуй, Соустин. Правда, Евдокия Афанасьевна, если очень уж у вас кипит на меня, записочку без своей фамилии напишите куда надо, и хватит.
- Вы меня не учите,- сказала Дуся.
- А выгода мне какая? Я - нездешний человек. То есть ни здесь, нигде родины у меня больше нет. Что же, мне вон и профсоюзный билет дают. На склад снабжения назначают, больше инженера оклад. Не хитро теперь и вроде инженера заделаться, на курсы повышения пойти. Но у меня есть, Дуся, своя цель жизни, и верно, ради нее, когда я сюда ехал, я по вокзалам с тарелок долизывал...
Дуся вздохнула.
- Вы контр? - по-детски, почти робко спросила она.
- Жить не дают! - Петр все больше и больше подпускал в свой голос рыдающей страстности.- Что же, вы думаете, это мурье,- он презрительно тряханул свои кенгуровые роскоши,- меня удовлетворяет? Нет, мне не с кем здесь разделить мой духовный мир. Я, Дуся, переживания имел, я молчу... может быть, и вот тут, на плечах, звездочки когда-то были (он прилгнул, неизвестно для чего). Я в Китае бывал, до самого Харбина ездил. Реки желтые, горы, цветы, каким глаз не верит. Все тропки там знаю и, если нужно, дорогу туда опять найду.
- Это вы про заграницу? - сказала Дуся, подавленная чудесами, колеблющаяся - верить ли...- Но ведь там, в Китае, дико, одни желтые живут.
- А за Китаем-то море? Только в кармане бы что было: там - на пароход и, пожалуйста, в любые страны. Где и белых и русских много. Где, может быть, и Мишу повстречаю...
Он выпрямился, и вправду - весь уже нездешний, весь бесстрашно устремленный в будущие скитанья. Ей сказал добро:
- Теперь уж и подавно совсем я в ваших руках.
Стояла бездыханная тишина, горница все быстрее, все полоумнее кружилась в лампадном - как давно-давно в Мшанске - канунном полусвете.
- Почему же вы не заходили? - едва слышно вымолвила Дуся.
- Почему не заходил? - вырвался у Петра сумасшедший шепот.- Почему не заходил? Да я и захожу-то сюда, может быть, только для того, чтобы вами через стенку подышать...
Пронзительная, востороженная дрожь якобы перервала его голос, и женщина, прижав руки к белой кофточке, к груди, бессильно отшатнулась.
- Ну, я пошел,- Петр рывком сгреб шапку.
Но на улице, под прохладными прекрасными звездами, опять сорвал ее с себя, рукой схватился за лоб. "Эх, эх... напиться бы!" Да он и без того, словно хмельной, колесил в новых сапогах по слободской грязи, не разбирая, как попало.
Поля разговорилась в кооперативной очереди с женщиной, обе по-дружески, хорошо разговорились, и Поля порадовалась про себя: не нашла ли она, наконец, себе товарку в барачном этом государстве? В тот раз выдавали селедку и конфетки "барбарис". Вот бы зазвать к себе новую знакомку, закусить с нею солененьким, потом помориться немного и на жажду - чаю горячего с конфетками. Поля была чуть-чуть сластеной и изредка в одиночку, по-холостому устраивала себе такие невинные празднички.
Пока ведь с одной собой взаперти жила. Пока...
