не было, или еще не было, потому что она круглые сутки работает, организовывая Красный Крест, мне сказали, что вообще ее не видят, может быть, она в Красном Кресте, на Симиной улице, и я отправилась в Народный комитет города Белграда, к председателю, доктору Синише Станковичу [124], когда-то мы много общались, но товарищ председатель был занят, и не стоило его ждать, никто не знал, будет ли у него хотя бы немного свободного времени, и я поспешила к профессору Александру Беличу, домой, на Франкопанову, 30, здание совсем не пострадало от бомбежек, только стекла в окнах выбиты, настоящее чудо; филолог, доктор Александр Белич, президент Сербской академии наук, всегда высоко ценил искусствоведа доктора Душана Павловича, особенно высоко они друг друга ценили в те предвоенные годы, когда профессор Павлович был так поглощен работой в Музее князя Павла, тут было и что-то большее, чем взаимное уважение, настоящая взаимная симпатия, даже, — как мне он вскользь заметил в одном из наших редких разговоров во время оккупации, — профессор Павлович, похоже, собственной головой поручился перед немецкими властями за этого самого профессора Белича, о котором злые языки нашептывали, что он не только учился в России, но и русофил, к тому же еврейского происхождения, из Вайсов, — это все злобная чушь, считал господин профессор. Но доктор Белич никак не мог меня принять у себя на квартире, он как раз готовился к лекции в Народном университете имени Колараца, никому не было позволено его отвлекать, надо было заранее договориться о визите, в самом деле.
А я шла дальше, все было мокрым и черным, и эти улицы, и этот город, обезличенные лица отправляли меня из одного места в другое, но я нигде никого не могла застать, люди ускользали, стены ускользали, улицы ускользали.
Только грязь скрипела, в той пустыне.
Но принял меня только Моше Пияде.
Он принял меня уже в густых сумерках, теперь не помню, где я его нашла, на какой улице, в каком здании, но помню тепло комнаты, приятно освещенной настольной лампой, письменный стол с множеством бумаг, маленький, худощавый человек, любезно улыбающийся, но утомленный, почти седой, с мягким выражением еврейских глаз, он предлагает мне сесть, говорит, прошу сюда, в это кресло, заказывает для меня чашку кофе, крепкого и черного, о, так это натуральный кофе, слышала ли я о несчастном Шумановиче, страшные творились злодейства, пусть я немного посижу и отдохну, но он, к сожалению, ничего не может мне обещать.
Он ничего и не мог обещать, потому что обещать было нечего. Игра закончилась, только я об этом не знала.
Я узнала примерно через двенадцать часов после тех вечерних сумерек, в сумерках раннего утра дня, который звался понедельник, 27 ноября 1944, когда на первой полосе «Политики» я прочитала «Сообщение Военного трибунала Первого корпуса НОАЮ [125] о суде над военными преступниками в Белграде». Из этого Сообщения следовало, что речь идет о 105 лицах, 105 военных преступниках, которых судили в Белграде, и вынесли им приговор. Все эти лица, было написано, приговорены к смертной казни, приговор приведен в исполнение, было написано, а дальше 105 фамилий, среди которых было и много знакомых.
Где-то в самой середине списка я увидела: д-р Душан Павлович, профессор Белградского университета, искусствовед и художественный критик.
Мотивировочную часть приговора я прочитать не смогла. Ни тогда, ни позже. Никогда.
(Когда где-то в конце шестидесятых годов, думаю, что все-таки это было после студенческих волнений и тех событий у путепровода в июне 1968-го [126], майор начал наносить мне визиты, мы пили крепкий и натуральный кофе в моем, так сказать, салоне для приемов, на кухне. Непринужденно болтали, под этот кофе, майор, в своей путаной, но решительной манере, сообщал, что он в отставке, да, уже два года, и так же, как когда-то бакалейщик, не очень-то ориентируется в этом обществе потребления, а когдатошний — майор, сам того не замечая, вернулся к старобелградской манере выражаться, довоенной, — привратник Милое ориентируется, и еще как, разумеется, и его жена тоже, хотя и они постарели, он даже недавно уехал к брату в Западную Германию, чтобы вместе держать питейное заведение в Дюссельдорфе, все ему мало, а теперь ему нужны и немецкие марки, а весь седой, белый, как овца; а я ему рассказывала, что Веля, как лучший студент своего курса в белградском мединституте, получил стипендию и уехал в Америку, он психиатр, теперь у него там практика, а Мария, — майор знает о ее преданности Идее и политической ангажированности, что, по моему мнению, принесет ей только беды, и майор думает так же, потому что многозначительно кивает, — давно защитила докторскую.
— Как вам удалось? — Спросил майор в отставке.
— А что вас, собственно, интересует? — Спросила и я, внезапно цинично, причем так, как это умел профессор Павлович. — Вы хотите узнать, в чем вы не преуспели до такой степени, что нам все-таки удалось выжить, или вас интересует, что мы должны были делать, чтобы нам удалось выжить?
Я тут же пожалела о своей злобе: майор смотрел на меня не как майор, не как бакалейщик, а как ветхозаветный армянский проповедник, пророк, так сказать.
Невероятно.
— Я думал обо всем. Много. О вас.
— Тогда?
— И тогда.
— Но вы не пришли.
— Не пришел.
И Криста Джорджевич ни разу не пришла, да и не слишком бы это было умно, но сейчас она присылала весточки, очень вовремя, да еще какие. То есть, каким-то загадочным образом, двое белградских детей, Мария и Веля Павлович, оказались в списке Красного Креста, в том самом списке детей из провинции, приезжающих из всех районов страны, которых устраивали в приюты и в семьи, и которые регулярно получали посылки от ЮНРРА [127] с продуктами и одеждой. Это были большие посылки, просто царские, поэтому сегодня, в этот ноябрьский день 1984-го, в последнее воскресенье этого месяца, я совершенно уверена, что первые годы черного лагума мы пережили, мы сумели их пережить, как выражается майор в отставке, только благодаря тем посылкам. Но тогда, в том сейчас, может быть, это был и 1969-й, те годы, конца шестидесятых, путаются у меня в памяти, отмеченные редкими рубежами, они были, в некотором роде сомнительными, я майору в наших светских беседах не сказала. О Кристе. Да и с какой стати?)
Она мне не сказала, но я знал. Давно. Еще с тех пор, когда мне звонила Зора. Срочно. С улицы Досифея, 17. Ей уже провели телефон. В ее часть квартиры.
