казалось, что я не могу полностью тебя коснуться, словно каждый раз, когда ты сбрасывал одежду, на тебе, как одна из шляп Бартоломью [170], оставалась еще одна рабочая рубашка.
Тем временем мы с тобой совсем перестали ходить куда-то вдвоем: посмотреть «Преступления и проступки» [171], перекусить в речном клубе в Найаке, не говоря уж о том, чтобы побаловать себя ужином в кафе на Юнион-сквер в городе. У нас действительно были трудности с нянями на вечер, но ты с большой готовностью согласился проводить время дома и ценил светлые летние вечера за возможность учить Кевина правилам и премудростям бейсбола. Меня несколько раздражала твоя слепота: ты не замечал, что Кевин не выказывает ни интереса, ни способностей к спорту, но главным образом я была разочарована потому, что ты никогда не жаждал провести время с пользой со своей женой.
Ни к чему ходить вокруг да около. Я ревновала. И мне было одиноко.
Именно в конце того августа наш ближайший сосед осуждающе и настойчиво нажал на кнопку дверного звонка. Из кухни я услышала, как ты открыл дверь.
– Скажите вашему ребенку, что это не смешно! – воскликнул Род Корли.
– Эй, полегче, Род, – ответил ты. – Хочешь критиковать чье-то чувство юмора – сперва расскажи анекдот.
Несмотря на то что говорил ты шутливым тоном, ты не пригласил его войти, и когда я выглянула в холл, то увидела, что дверь ты открыл лишь наполовину.
– Трент только что съехал на велосипеде по тому большому холму на променаде Палисейд, потерял управление и улетел в кусты! Он довольно сильно ударился!
Я старалась оставаться в дружеских отношениях с семьей Корли, чей сын был года на два старше Кевина. Хотя первоначальный энтузиазм, с которым Мойра Корли предлагала детям ходить друг к другу в гости, чтобы поиграть, необъяснимо снизился, она однажды любезно проявила интерес к моему армянскому происхождению, и я буквально позавчера заглянула к ней, чтобы отдать ей свежеиспеченную гату – ты когда-нибудь скучаешь по ней, по этому сладковатому, чрезвычайно маслянистому слоеному хлебу, который меня научила печь моя мать? Поддерживать благоприятные отношения с соседями – одно из требований загородной жизни, и я испугалась, что то, как ты придерживаешь входную дверь, начинает казаться недружелюбным.
– Роджер, – сказала я у тебя за спиной, вытирая руки полотенцем, – почему бы тебе не войти и не поговорить об этом? Кажется, ты расстроен.
Когда мы все направились в гостиную, я отметила, что Роджер оделся не очень подходящим образом: у него был слишком большой живот, чтобы носить велосипедные шорты из лайкры, а в велотуфлях он косолапил. Ты встал за креслом, словно оно было военным укреплением между тобой и Роджером.
– Мне очень жаль, что с Трентом случилась беда, – сказал ты. – Может, это хороший повод, чтобы объяснить ему основы безопасности при езде на велосипеде.
– Он знает основы, – сказал Роджер. – Например, про то, что никогда нельзя оставлять отщелкнутым эксцентрик на одном колесе!
– Думаешь, случилось именно это?
– Трент сказал, что переднее колесо начало вихлять. Мы проверили велосипед, и оказалось, что эксцентрик не просто отщелкнут – его повернули несколько раз, чтобы ослабить вилку руля. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что виной тому Кевин.
– Так, погоди минутку, – сказал ты, – это, черт побери…
– Трент катался на своем велосипеде вчера утром, и никаких проблем не было. С тех пор к нам никто не заходил, кроме тебя, Ева, и твоего сына. Да, я хотел сказать спасибо за тот хлеб, что ты вчера принесла, – добавил он уже тише. – Он был очень вкусный, и мы ценим твою заботу. Но мы никак не можем оценить то, что Кевин ковыряется в велосипеде Трента. Если бы мой сын ехал чуть быстрее или объезжал машины, он мог погибнуть.
– Ты тут многовато предположений делаешь, – прорычал ты. – Эксцентрик мог отщелкнуться в тот момент, когда у Трента случилась авария.
– Никак не мог. Я сам велосипедист, и я получил свою порцию падений. Эксцентрик на колесе никогда не отщелкивается до конца, и уж тем более не поворачивается сам по себе, чтобы ослабить пружину.
– Даже если Кевин действительно это сделал, – сказала я (тут ты бросил на меня злой взгляд) – может, он просто не знает, для чего нужен этот рычаг. И что оставлять его отщелкнутым опасно.
– Это одна версия, – проворчал Роджер. – Что ваш сын – болван. Но Трент описывает его вовсе не так.
– Слушай, – сказал ты, – может быть, Трент сам баловался с этим эксцентриком и теперь не хочет за это отдуваться. Это не значит, что вместо него должен отдуваться мой сын. А теперь извини, нам надо кое-чем заняться во дворе.
После ухода Роджера я с грустью подумала, что пресный ирландский хлеб, который Мойра обещала испечь мне в ответ, теперь никогда не материализуется.
– Ох, я иногда думаю, что ты права, – сказал ты, расхаживая туда-сюда по комнате. – Мальчишка уже коленку не может ободрать – кто-то обязательно должен быть в этом виноват. Страна совершенно потеряла связь с таким понятием как несчастный случай. Разве я выносил тебе мозг, когда Кевин сломал руку? Разве кто-то должен был быть в этом виноват? Нет. В жизни всякое случается.
– Хочешь сам поговорить с Кевином насчет велосипеда Трента? – спросила я. – Или мне это сделать?
– Зачем? Я не думаю, что он что-то натворил.
– Ты никогда так не думаешь, – сказала я еле слышно.
– Зато ты думаешь так всегда, – спокойно ответил ты.
Это была обычная перебранка, даже не особенно язвительная, так что я не знаю, почему из-за нее во мне что-то щелкнуло, словно эксцентрик на колесе Трента Корли. Может быть, именно потому, что браниться теперь стало для нас обычным делом, а когда-то так не было. Я закрыла глаза, взявшись за спинку кресла, которым ты отгораживался от нелепых обвинений Роджера Корли. Честное слово, я понятия не имела, что именно собираюсь сказать, пока не сказала это.
– Франклин, я хочу родить еще одного ребенка.
Я открыла глаза и моргнула. Я удивила сама себя. Кажется, это был мой первый спонтанный порыв за шесть или семь лет.
Ты резко обернулся. Твоя реакция тоже оказалась спонтанной.
– Да брось, ты что, серьезно?
Кажется, это был неподходящий момент напоминать тебе, что ты считал Джона Макинроя слабаком [172].
– Я бы хотела, чтобы мы начали трудиться над тем, чтобы я забеременела, прямо сейчас.
Это казалось очень странным. Я чувствовала полную уверенность, и это было не то страстное и цепкое желание, которое служило бы признаком безумной прихоти или исступленной попытки удержаться на нашем супружеском ложе. Я чувствовала, что владею собой и говорю честно. Это была та самая непоколебимая решимость, о которой я молилась во время наших затянувшихся дебатов по поводу родительства и отсутствие которой повело нас по мучительно абстрактным дорогам вроде «перевернутой страницы» и «ответа на Главный Вопрос». Я никогда в жизни не была ни в чем так уверена, и поэтому меня озадачило, почему ты вообще считаешь нужным что-то обсуждать.
– Ева, забудь об этом. Тебе сорок четыре, ты родишь какую-нибудь трехголовую жабу.
– Сейчас многие женщины рожают после сорока.
– Да ну тебя! Я думал, что сейчас, когда Кевин целыми днями будет в школе, ты вернешься в «Крыло Надежды»! А как же все эти грандиозные планы – вернуться в постперестроечную Восточную Европу? Успеть туда первыми, превзойти The Lonely Planet?
– Я думала о возвращении в «КН». Может, я еще вернусь туда. Но я могу работать всю оставшуюся жизнь. Как ты только что весьма щепетильно заметил, есть только одно дело, которым я могу заниматься еще совсем недолго.
– Поверить не могу. Ты серьезно! Ты в самом деле серьезно?!
– «Я хочу забеременеть» выглядит как плохая шутка, Франклин. Разве тебе не хотелось бы, чтобы Кевину было с кем играть?
Если честно, мне хотелось, чтобы и мне было с кем играть.
– Товарищи для игр называются одноклассники. А братья и сестры вечно друг друга ненавидят.
– Только если у них маленькая разница в возрасте. Она была бы младше Кевина по меньшей мере на семь лет.
– Она, да? – Это местоимение заставило тебя ощетиниться.
Я повела бровью.
– Гипотетически.
– Это все из-за того, что тебе хочется девочку? Чтобы наряжать ее в платьица? Ева, такое на тебя не похоже.
– Нет, хотеть наряжать
