Мина тихо, на цыпочках спустилась с крыши землянки. Подошла к очагу в середине двора, сняла с огня казан, вынула петуха, которого она приготовила сыну в дорогу, и положила его на большое медное блюдо. Затем пошла под навес. Изнемогая от жары, села на тахту. "Сейчас лето, а как будет зимой? Нет у мальчика ни чохи, ни крепкой обуви. Нет даже лоскута кожи, чтобы сделать чарыки".
Мина зажгла коптилку и, шлепая по земле, пошла в землянку. Блохи набросились на ее голые ноги, но она не обратила на них никакого внимания. Она смотрела на сундук, стоящий в углу. После смерти мужа она ни разу не подходила к этому сундуку. Сейчас впервые она подумала: "Может быть, из его одежды что-нибудь подойдет мальчику?"
Стало тихо и жутко. Задрожала коптилка у Мины в руке. Показалось, что в углу кто-то зашевелился. Мина залепетала молитву: "О, всевышний, создатель земли и неба! Прости меня! Что же мне делать, если мальчик совсем раздетый. Ведь он же не чужой ему, а дитя его. Может быть, дух отца обрадуется, если сын наденет его одежды?" Тихими шагами, словно боясь на что-нибудь наступить, она подошла к сундуку и протянула вперед коптилку. Темнота отступила. Дотронулась до сундука, и на запыленной крышке остались следы ее пальцев. Подолом платья она вытерла с сундука пятнадцатилетнюю пыль. Губы ее задрожали, и, как ни старалась она, не могла подавить плача. Упала ничком и обняла сундук: "Где же ты? Почему не идешь мне на помощь? Почему не провожаешь сына в далекий путь? Почему не думаешь, что я осталась одна под ветхой крышей землянки? Почему так быстро ушел, оставив меня, как рыбу на берегу!"
Мина, выплакала горечь, накопившуюся на душе, и немного успокоилась. Поднялась, убрала с мокрого лица волосы, достала из-за пазухи ключ и со звоном открыла сундук. Запах заплесневевшей одежды ударил в лицо. Забыв обо всем на свете, Мина прижала к труди чоху и рубашку и сквозь затхлость и плесень услышала его, родной, давно уже забытый запах, запах пота, земли, коня, мужчины. И заплакала еще горше. Наплакавшись, Мина взяла одежду мужа и разложила ее на тахте. Глазами мерила, подойдет ли она сыну. Мысленно поставила Османа рядом с отцом. Оказалось, что сын еще не достает и до плеч отца. Стало быть, если он наденет чоху, то полы будут волочиться по земле. А в брюках он вовсе утонет. Что же делать? Может быть, взять ножницы и укоротить? Разбудить мальчика и примерить? А что скажет на это Осман? Сын, пожалуй, не согласится с ней, оскорбится за отца и отправится в дальний путь обиженным. Она вздохнула и хотела положить одежду обратно в сундук. В это время что-то шлепнулось на пол. Посветила коптилкой и увидела матерчатый кошелек. Дрожащими руками развязала его и запустила пальцы. Холодный тяжелый металл коснулся их. "Ты оказался запасливей меня. Будто ты знал, что придет время, когда твой сын отправится в школу и ему очень пригодятся эти деньги. В трудный день ты подоспел мне на помощь. А я, грешница, еще ругала тебя".
Мине захотелось тут же разбудить Османа, но, увидев, как сын сладко посапывает, пожалела его. Стала гладить его голову, потом тихо подняла одеяло и прилегла рядом. Осторожно положила его голову на свою руку. Осман прижался к матери лицом и опять засопел. Комаров отогнало утренним ветерком, дым тоже.
* * *
Воздух был свеж и чист. Ничего не было слышно, кроме привычного шума Куры. Годжа, чтобы отогнать остатки сна, ополоснул лицо водой и вытер подолом рубахи. Мокрой ладонью провел по голове. Над Курой еще было темно. Если бы не хлопанье крыльев за кустами да не чириканье птиц на ветках, можно было бы подумать, что наступил вечер.
Из деревни донесся приглушенный голос петуха, нехотя тявкала собака. Годжа открыл грудь. Прохладное веянье с Куры еще больше освежило его.
Лодка стояла внизу, у берега. Небольшие волны шлепались о ее бока. В прибрежных лужах кричали лягушки.
Годжа осмотрел лодку и взглянул на воду, плещущуюся о берег. Щепки и серая пена стояли на том же уровне, что и (вечером: наводнения не будет. Из торбы, лежавшей в задней части лодки, он достал недошитый чарык. Взял шило и ремешки...
Вчера он перевез на своей лодке крестьянина из горного селения, и тот дал ему кожаный лоскут как раз на пару чарыков. Старик совсем был разут, и эта кожа свалилась ему, как с неба. Вечером при свете очага Годжа начал шить себе чарыки. Но мешали комары, да и сон сморил старика.
Теперь Годжа взял недошитый чарык. Хотелось, пока никто не пришел, дошить и надеть его, и он успел это сделать. Как раз когда он вытер ногу и надел на нее чарык, его окликнули. На обрыве, приложив руку к глазам, старик увидел племянника Османа и Мину, Ашрафа, Ахмеда и еще нескольких ребят и женщин. Годжа сразу понял, в чем дело. "Никак старость одолела меня. Совсем забыл, что ребята сегодня отправляются в школу. Надо бы Осману подарить что-нибудь на дорогу".
Люди спустились к берегу. Мина плакала, подолом платья вытирала глаза. Заплакал и Осман. До вчерашнего дня он торопил время и отъезда ожидал с нетерпением. А теперь ему вдруг стало тоскливо. Ребята, распрощавшись с родными, по одному прыгали в лодку.
Мина как будто успокоилась. Она поцеловала сына, поправила ему воротник рубашки.
- Не забудь, дитя мое, как только приедешь в город, купи себе все, что надо.
- Хорошо, мама, не беспокойся.
Годжа отвязал лодку, прикрикнул на мать с сыном, которые никак не могли расстаться:
- Ну, хватит вам... не навек.
Осман оторвался от матери и по-детски еще подтянул штаны и шмыгнул носом. Когда он прыгал в лодку, Годжа отчетливо увидел дыру на подошве его чарыка. Мина никак не могла успокоиться. Слышался ее голос:
- Ашраф, тебе поручаю Османа. И ты, Ахмед, смотри за ним.
Ахмед улыбнулся:
- Не беспокойтесь о нем. Останется цел и невредим.
Тем временем дети расселись в лодке. Годжа посмотрел на их одежду, обувь и сумки, перекинутые через плечо. Хуже всех был одет Осман. На нем была рубашка из белой бязи. Новыми были только носки: мать связала недавно.
Годжа снял свои чарыки и протянул Осману:
- Возьми надень, дитя мое.
В глазах Османа засветились радость и удивление. Но он покачал головой:
- Не нужно, дядя. Спасибо.
- Возьми на память о старике.
- У меня есть деньги. Как только доеду до города...
- А до города босиком поедешь? Скорее надевай, я сам для тебя шил.
Осман снял свои старые чарыки и надел новые. Когда он завязывал веревочки на чарыках, его взгляд упал на босые, побелевшие, обескровленные из-за того, что всегда в воде, ноги старика.
- Дядя, а ты...
Старик не ответил ему, а подняв дырявые чарыки Османа, бросил их в Куру.
Лодка отчалила от берега и пошла по течению. Ребята притихли. Из гнезд на обрыве вспорхнула стая голубей.
Они полетели в сторону деревни. Мина бежала вдоль берега, что-то кричала, но, что именно, нельзя уже было разобрать.
3
Алексею Осиповичу не спалось. Он смотрел на жену, сидящую рядом, на ее заметно уже стареющее лицо, и острое чувство жалости поднималось в нем. Они поженились десять лег назад и жили все эти годы дружно, помогая друг другу, согревая жизнь друг друга, но им обоим хотелось ребенка, детей, а детей не было.
Да, Алексей Осипович хотел, чтобы по комнатам бегали ребятишки, роняли, разбивали бы что-нибудь, переворачивали бы весь дом вверх тормашками, создавали беспорядок на его рабочем столе и пусть бы Вера ругала их или даже наказывала, а они бежали бы жаловаться к нему, к отцу, прячась за его широкую спину.
Алексей Осипович натянул одеяло, прикрыл грудь и плечо Веры, поправил ее седеющие волосы. Затем лег на спину и стал глядеть в потолок. За окном гулял ветер. Шелестели деревья. Время от времени вскрикивали паровозы. Гудела Кура.
"Я напрасно печалюсь. Мне ли жаловаться, что у нас нет детей? А ученики, разве они не мои дети? Разве для учителя не самое большое счастье вырастить и воспитать своих учеников? Нет, я не бездетен. Голоса моих детей через несколько лет будут слышны в самых отдаленных уголках Азербайджана".
Алексей Осипович всю свою сознательную жизнь посвятил школе. Каждый день с утра и до вечера он находился вместе с ребятами. После занятий заходил к ним в общежитие, проверял их койки, постели. Домой возвращался после того, как они засыпали. Он так был занят своей работой, что не замечал, как пролетают дни. Иной раз он забывал о существовании семьи, о себе, о том, что Вера дома скучает, устает, глядя в окно и дожидаясь его прихода. Каникулы на исходе, завтра ребята должны вернуться, и опять двор школы и общежитие наполнятся их веселыми голосами. Начнутся занятия, появятся всевозможные заботы, нужды учеников, их жалобы, вопросы. Опять Алексей Осипович уйдет из дома рано утром, а вернется вечером. А что Вера будет делать одна? Может быть, и ее приобщить к школьным делам? Дать ей занятие в подготовительной группе? Или поручить ей хор, драмкружок? Ведь у нее хороший голос, и она быстро находит с ребятами общий язык. В какой бы дом ни вошла, ребята к ней так и льнут.
