Адольф Абрамович сидел в мрачном пабе, смотрел по сторонам и силился понять, как можно быть таким идиотом. Как он мог так обмануться? Марианна приходила в гостиницу не к нему.
Качели, на которых взмыла вверх его душа, стремительно опустились ему на голову, груженные глыбой омертвелых надежд и оскверненных мечтаний.
«Ненавижу», – прошептал он. И было непонятно, к кому это относится. К Марианне, к Саньку или к миру вокруг.
Вишенка на торте
Адольф Абрамович построил в голове линию защиты, напоминающую чертеж сложнейшего сооружения. Все блоки этой конструкции имели между собой прочнейшую логическую связь. Нужно было провести судью от нижних этажей, где гнездилось сомнение в правоте прокурора, к верхним этажам, где не оставалось сомнений в правоте адвоката.
Адольф Абрамович рассчитал с точностью аптекаря все эмоциональные вибрации своего голоса, все жесты и интонационные переливы, которые придадут его доводам характер неотразимой мощи.
Для полного совершенства этой конструкции не хватало лишь одного элемента. Как торт нуждается в вишенке на вершине кремового облака, так и адвокат нуждался в свидетельских показаниях Петра Петровича.
Ольга Петровна сдержала слово, раздобыла телефон бывшего коллеги своего брата. Вообще с ней приятно было иметь дело. Она больше не бросала трубку и вела себя вполне разумно. Было ясно, что, хорошенько поразмыслив, она укрепилась во мнении, что нужно спасать живого мужа, а не мертвого брата. Адольф Абрамович пообещал ей, что ее муж, Михаил, выйдет на свободу вместе с кусочком элеватора, зажатого в потных и трясущихся от страха руках. Свое обещание он намерен был сдержать.
То, что он пообещал себе самому, он ни с кем не обсуждал. Конечно, Петухов заплатит ему за работу. И немало. Но что есть деньги? Тлен! Адольф Абрамович имел другие ставки в этой игре.
Оставалось уговорить Петра Петровича принять участие в спектакле под кодовым названием «Суд».
Адвокат навел справки и выяснил, что после ухода Тихона Ерофеевича, Петр Петрович сильно продвинулся по службе. Вместо одной секретарши Анжелики у него появился целый штат помощниц. Гарем секретарш. Сослуживцы его побаивались, видя некоторую связь между неосторожными политическими высказываниями где-нибудь в курилке и скорым увольнением по надуманным поводам. При нем коллеги, когда говорили то, что думают, очень сильно думали, что говорят.
Вот такому человеку позвонил Адольф Абрамович, предварительно выпив три чашки кофе. Красноречие, не свойственное от природы, нуждалось в допинге.
– Добрый день, Петр Петрович. Разрешите представиться. Адольф Абрамович – адвокат по делу, касающемуся вашего бывшего коллеги Тихона Ерофеевича.
– Ну и имя! – прилетело ему вместо приветствия. – Как-как? Повторите.
Адвокат скрипнул зубами, но смиренно сказал:
– Адольф Абрамович.
– Это что ж получается? Папашка-еврей решил перед фрицами прогнуться? Типа того, назову Адольфом, так они глаза на еврейство закроют? Помогло?
– Я родился после войны, – еле сдерживаясь, сказал адвокат.
– А война никогда не заканчивается. Враг только меняет свою овечью шкуру.
– Это сложный вопрос…
– Вот вечно у вас так. Чуть что, сразу сложный вопрос. А нам за вас приходится все решать.
– Простите, кому нам?
– Людям твердых убеждений.
«С этим не поспоришь», – отметил про себя Адольф Абрамович.
– Вот как раз по поводу убеждений я и хотел с вами поговорить. Дело в том, что в ходе следствия всплыла деталь, которая очень важна для правильной интерпретации мотивов Тихона Ерофеевича.
– Так его судят?
– Не совсем. Судят группу лиц, но он тоже фигурирует в этом деле.
– Что за дело?
– Приватизация одного промышленного объекта.
– А я тут при чем? – насторожился собеседник. – Я пришел, когда он уже почти ушел.
«Ага, не любишь, когда при тебе про приватизацию говорят. Рыльце-то у тебя, видать, в пушку», – догадался Адольф Абрамович.
– Вы совершенно ни при чем! – горячо заверил он. – Абсолютно! Я прошу вашей помощи исключительно как свидетеля, который может подтвердить суду то обстоятельство, что Тихон Ерофеевич имел… – Адольф Абрамович специально замялся, подчеркивая деликатность своей просьбы, – имел нетрадиционную сексуальную ориентацию.
– Че? Сказать суду, что он пидор? – уточнил Петр Петрович. – Так у него самого и спросите. Приприте его прямо в суде.
– Не получится.
– Соврет, думаете? А вы тогда его за дачу ложных показаний в тюрягу. Надо же как-то страну очищать.
– Дело в том, что он умер.
– От СПИДа?
– Нет, сердечный приступ.
– Ух ты, – озадачился Петр Петрович. Он, видимо, не предполагал, что у геев есть сердце.
– Что скажете, Петр Петрович? Я могу на вас рассчитывать?
– Сказать суду, что он был пидор? И все? А на хрена?
– Это может сильно помочь суду в понимании его мотивов, в целом понять его как личность…
– Я так скажу, Адольф Соломонович…
– Абрамович.
– Да хоть Исакович. Мне не жалко. Если российскому правосудию нужно знать, кто среди нас пидор, то за мной не заржавеет.
– Спасибо, Петр Петрович, приятно иметь дело с человеком твердых моральных устоев.
Он уже хотел попрощаться, как собеседник оживился:
– Слушай, Абрамыч, а зачем это суду?
– Есть версия, что им двигали личные мотивы.
– Говори яснее.
– Что он помогал бизнесмену приватизировать объект не ради корысти, а в силу высоких чувств.
Петр Петрович переваривал услышанное.
Наконец переварил.
– Так они того? Типа, как люди?
– В каком смысле?
– Ну, влюбляются… – Петр Петрович понизил голос, стесняясь этого слова.
– Я полагаю, да. А что вас удивляет?
– Так это же трындец! Таких давить надо, а они, как мы. Как же тогда с ними?
– Может тогда не давить?
– Не, этого допустить нельзя. Тогда мы скатимся до уровня западной деградации.
Адольфу Абрамовичу взгрустнулось. «После пидоров могут взяться за евреев», – подумал он.
– На этой высокой ноте позвольте откланяться, – поспешно попрощался он.
– Откланяться… Слово-то какое. Вот вечно у вас так.
– У кого «у вас»?
– У евреев.
– Давайте обсудим это в другой раз, – еле сдерживаясь, Адольф Абрамович завершил разговор. Руки тряслись от бессильного гнева.
Впереди был суд. И это единственное, что сейчас имело значение.
Он готов был многое вытерпеть, чтобы выиграть этот завершающий раунд затянувшейся истории с элеватором. Суд, как цунами, должен смыть с его пути Марианну и Санька, наложить повязку на его израненную предательством душу. А на элеватор ему, если честно, плевать.
Какой идиот сказал, что бизнес – это ничего личного? В бизнесе сосредоточены все страсти, обуреваемые человечеством, все его темные страхи и невысказанные надежды. Здесь скрещивают воображаемые шпаги, беззвучно звенят клинки отчаянных ловцов удачи, которые воюют не за деньги, и даже не за славу, а за право крутить земной шар, а не ехать на нем пассажиром, напоминающим безвольный куль картошки.
Здесь набрасывают лассо арбитражных судов на своих обидчиков. Разоряют и затаптывают в грязь. Иногда убивают. И все это ради того, чтобы доказать себе, что можешь то, чего не могут другие. Бизнес крутится на шарнирах людских страстей. Ничего личного, говорите? Бизнес – это ничего, кроме личного.
