Они исчезли. И что теперь?.. Как это?.. Отец повел Гензель и Гретель на прогулку в незнакомый лес… Когда они обернулись, отца не было…
Я рванулся вперед, бегу, кричу… Улицы полны людей, время послеобеденное. Люди возвращаются с работы. Останавливаю женщину возраста моей матери, плачу, говорю, что потерялся. Не помню ни улицы, ни номера дома, где мы остановились. Помню только, что дверь зеленого цвета… «Да, но они все зеленого цвета, — отвечает мне женщина. — Извини, малыш, я тороплюсь. Иду с работы. Спроси у кого-нибудь еще». Спрашиваю другую женщину, мужчин вообще не трогаю. Такая же картина: тороплюсь, малыш, спроси у милиционера, он должен быть где-то здесь, не бойся… Уже темнеет, по улице со свистом проносятся машины, никто не обращает на меня внимания, из носа потекла кровь… И вдруг какая-то рука хватает меня, потом громом отдаются в голове два подзатыльника… Я спасен.
Мне шесть лет, моему брату — четыре. Мы стоим на сельской площади перед памятником какому-то партизану. На нас короткие штанишки, на ногах сандалии. Но волосы длинные — как у битлов (я — Джон, брат — Пол). Снимок сделан отцом за несколько минут до того, как нас поведут (в сопровождении сельского милиционера) к деду Петре — тот по приказу сельского старосты должен нас постричь наголо. То же самое ждет и отца, который мало того что отрастил волосы, так еще и отпустил усы. В селе нет парикмахерской. Дед Петре по очереди усаживает нас на пень. Рядом пасется осел. Я уныло смотрю, как с моей головы падают русые пряди, и молчу. Не смею даже разреветься, потому что боюсь милиционера. Возможно, раз запрещено ходить с длинными волосами, то и реветь нельзя…
Наконец все трое — мы с братом и отец, обритые наголо, словно заключенные, опрысканные дедом Петре дешевым одеколоном, спешим домой… «Только посмейте зареветь», — сквозь зубы предупреждает нас отец, почувствовав, что мы еле сдерживаем слезы.
Строуберри филдс форева.
Я старею. Все больше отдаляюсь от Рима детства в далекие пустые провинции старости, откуда нет возврата. И Рим уже не отвечает на мои письма.
Прошлое существует где-то в виде улицы или дома, который ты ненадолго покинул, всего на пять минут, и очутился в незнакомом городе. Говорят, что прошлое — чужая страна. Глупости. Прошлое — моя родина. Будущее — чужая страна, полная чужих лиц. Я не хочу туда…
Позвольте мне вернуться домой. Мать просила не опаздывать…
Мне года три. Я стою босиком на теплой земле в саду, где цветут розы. Держу мать за руку и рассматриваю цветок в упор, так как он с меня ростом. Это единственное, что я помню. Первое и последнее.
Синдром непринадлежности
Ни одно время не принадлежит тебе, ни одно место не является твоим. То, что ты ищешь, не ищет тебя, то, что снится тебе, не зовет тебя в свой сон. Ты знаешь, что потерял что-то свое в другом месте и в другое время, и потому ищешь его в чужих комнатах и снах. Но если окажешься в нужном месте, время будет другим. А если будешь в правильном времени, место будет иным.
Неизлечимым.
Гаустин. Новые и предстоящие диагнозы
Романы и рассказы предлагают ложные утверждения о существовании порядка и установленных форм. Будто некто держит в руках все нити действия, знает последовательность и развязку, какая сцена за какой следует. По-настоящему смелой книгой, смелой и вместе с тем безутешной, можно было бы назвать ту, в которой все истории — происходившие и не происходившие — вертятся вокруг нас по законам первичного хаоса: кричат и шепчут, умоляют и хихикают, встречаются и расходятся в темноте. Конец романа все равно что конец света, лучше бы его отложить.
Смерть зачиталась и забыла, что хотела делать. И волосы ее покрылись ржавчиной. Это могло бы стать сюжетом для гравюры Дюрера или деталью полотна Босха.
Я всегда с неприязнью относился к концу. Я не помню концовки ни одной книги, ни одного фильма. Интересно, существует ли такой диагноз: невозможность вспомнить финал чего бы то ни было. И зачем вообще его помнить (как правило, он известен заранее).
Я помню только начало.
Помню, как в течение многих лет я рано ложился спать… Помню, как в село впервые привезли лед и отец повел меня к цыгану… забыл, как его звали. Помню ужасную метель и как горела свеча у нас дома… Свеча горела на столе… Помню, как я в саду смотрел розе прямо в лицо… Я ростом с розу… Помню, как лежу в мокрой шинели в окопе во время какой-то войны и курю короткие крепкие сигареты. Как сижу в пивнушке на Пятьдесят второй улице, испытывая неуверенность и страх… Или как застегиваю сандалии, как поднимаю свой щит и он сияет на солнце…
Говорят, что моя жизнь была совсем иной. Я соглашаюсь, чтобы никого не раздражать. Но иной жизни у меня нет.
Уже не помню, я придумал Гаустина или он меня. Существовала ли когда-нибудь клиника для лечения прошлым, или это была просто идея, заметка в блокноте, а может, случайно попавший мне в руки обрывок газеты? И нахлынуло ли уже прошлое, или этому еще предстоит произойти завтра…
Войско уже построено и замерло в ожидании.
Первые выстрелы сделают с корабля Schleswig-Holstein по военным складам на полуострове Вестерплатте под Данцигом. К этому готовились давно, ждут только определенного момента, какой-то годовщины. Все будет воссоздано точно по часам. Немного спорили насчет минут: одни утверждали, что начало планировали на 4:44, а другие — что на 4:48. Первым так же падет польский сержант Войцех Найсарек. Самолеты люфтваффе поддержат нападение с воздуха. Несколько подводных лодок дежурят в Балтийском море…
Я знаю, что случится. Полуторамиллионная армия подчинится одному-единственному выстрелу и… Танки ринутся вперед, сминая деревья, с этой старой посудины полетят снаряды, раскроются тщательно спрятанные пулеметные гнезда и начнут поливать огнем. Первое тело будет разорвано, а-а-а, кто-то заменил холостые патроны настоящими, боевыми. С другой стороны прилетит ответ… Завоют обезумевшие лисицы, взлетят в воздух испуганные вороны, раскрасят небо сигнальные ракеты — все готовилось, ожидало своего часа, чтобы начаться…
Откуда-то мне известно, что в первый день погибнет всего двадцать человек: четверо с польской стороны и шестнадцать
