но почувствовал, как уплывает куда-то прочь. Легко, покачиваясь. Над ним проступает лицо женщины, ее воротник с зеленой блестящей пуговицей. Она напевает, не прерывая мотива, надевает серьги, вновь склоняется над его кроватью. Оборачивается к кому-то: «Долго еще будешь галстук мучить?» В ответ незнакомый голос: «Уснул?» Приближаются шаги, что-то щекочет руку, сквозь ресницы Павел видит край галстука, чувствует теплую большую ладонь, которая гладит его по макушке. Они недолго стоят над его кроватью, высокие, молодые. Уходят. Свет гаснет. Тает табачная горчинка отцовского запаха и мамино: «Пашка, спи. Спи крепко».
Павел проснулся с ощущением, будто случилось что-то хорошее. Только вот не мог понять, что. За окном вечер. Вошел Данилов, спросил, пускать ли к нему посетителей, Павел кивнул. Данилов помедлил у двери:
– Слушай, ты один не мог всех спасти. Да еще эта проклятая водокачка сломалась. Пока набрали воду, пока я прибежал. С крестного хода народ тоже не сразу подтянулся. Сам понимаешь.
Павел не понимал. Ожидая Асю, он пригладил засаленные волосы, резко отер ладонь о футболку.
– У вас зеркала нет?
– Эмчээсники говорят, на удивление легко отделались. Жертв могло быть больше.
Павел приподнялся на койке, услышал: «Христос Воскресе! Как тут сборщик камней наш?»
Не Ася.
Отец-эконом подошел ближе, протянул Павлу крашеное яйцо. Павел подавил разочарование, слушал вполуха про гибель старинного здания, какую-то рабу Божью. Всматривался сквозь треснутые линзы в куски поролона, выглядывающие из-под накинутого наспех халата.
– Владыко передавал вам свои соболезнования.
– Он еще не знает, – сказал Данилов.
– Близкий человек, да. Зато из святого места ко Господу отошел. Что?
У Павла вдруг страшно заболела голова, будто ее раздавило тем танком, что привиделся в Гошиной келье.
– Погодите, отошел – умер? Семен? Я же его вытащил, он дышал, он…
– Ася.
Мерным голосом отец-эконом, добавляя какие-то слова, повторял: «Ася. Ася». Теперь раздавило все тело. Прижало. В горле засел булыжник – ни сглотнуть, ни выплюнуть. Летающие клочья с рыжими краями, гарь, рухнувшая балка, зов: «Павел. Павел. Павел». Рот открыт, но воздуха не глотнуть. Снова надели кислородную маску.
Потом он давал показания участковому, говорил, точнее, спорил с Гошей. Тот не допускал никакой возможности спасти Асю: «Значит, так, не мог ты обшарить все комнаты. Если она напилась и спала где-то в Зимней, ну сам подумай? Извини, конечно, но они в отключке неподъемные, уж я-то знаю. Пока тащил бы – угорел».
Бородатого и Машу Данилов в палату уже не пустил, а Павлу сказал: «Если собираешься на похороны завтра, надо отдохнуть. По-хорошему, тебя бы дня три не отпускать». Сидел возле Павла, пока тот не заснул. Утром молча выдал постиранные джинсы, свитер, куртку, чистую, с прожженными дырами на рукавах. Как у Аси.
«Большой Андрей» дал один протяжный удар. Гроб вынесли из храма, за воротами каре погрузили в газель. Толпа поплелась следом. Машина с гробом проехала вдоль поля, уже распаханного под картошку, затормозила в лесу. Дальше полагалось нести на плечах. Бородатый, два высоких монаха и Митрюхин под ношей долго выравнивали шаг. Гроб качнулся, по толпе пробежало: «Ах!» Подстроились. В тягостном пении, как в тумане, толпа потянулась по раскисшей тропе вдоль сирых желтоватых лиственниц. Маша и Вика, странно одинаковые в черных платках, несли венок, Гоша с Митей держали крышку гроба с вырезанным на ней простым крестом. Фанера – не тяжело.
У поворота на бухту Павел подошел, сменил Бородатого. Вместо монахов и Митрюхина встали пареньки в военной форме. Участкового, прибывшего разбираться с пожаром, не было, говорили, отправился к настоятелю.
Гроб давил на правое плечо. Цеплял куртку. Ту, которую Ася на него надела. Глаза Павла то и дело заволакивало, очки с разбитыми стеклами протереть не было возможности: шел на ощупь, нетвердо. Остальные подстраивались. Ни он, ни солдаты не знали молитв, которые пели монахи. Споткнувшись, поймал на себе осуждающие взгляды.
Минуя надгробья настоятелей, спустились в низину. Сырая земля здесь пахла весной. Могила готова – выделили место у самого овражка: между монахами и мирянами. Гроб поставили на невесть откуда взявшиеся табуреты, снова затянули про вечную память и вечный покой. «Да ну вас к черту, – подумал Павел. – Не надо теперь ни памяти, ни покоя».
Моросило. Паломники в желтых и красных дождевиках из монастырской лавки держали гвоздики, привезенные с материка. Наверное, хотели в храм отдать или своим похороненным на острове возложить. Павел разглядел могилу Подосёнова. Пети. Безымянную впадину за березой. Баба Зоя давно бы облагородила это место. Выровняла бы холмик, цветы бы посадила. Низкие, плоские, кладбищенские. Остатки земли, которую тогда прихватил отсюда, Данилов, наверное, вытряхнул. На дне кармана Павел нащупал какие-то песчинки, застрявшие у шва. «Зря землю взял, примета хреновая», – говорила Ася у источника. У нее была какая-то своя вера.
Защипало глаза, отошел за чью-то спину. Утерся рукавом. «Владыко!» – прошелестело по дождевикам. Расступились. Настоятель встал возле монаха, читавшего псалтырь. Регент, понурый, позади всех. Молчал, смотрел внутрь себя.
Кто-то поскреб Павла по плечу, потоптался рядом. Маша. Она подталкивала его локоть в нужный момент. Все крестились – и Павел. Потом подвела прощаться. На бледном лбу лежал «венчик» – бумажная лента со словами «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Лучше бы Иисусову молитву написали.
– Хорошо как лежит-то, – прокартавила бабка из трудниц.
Павел напряг все силы, чтобы посмотреть в лицо Асе.
Это была не она.
Сзади напирали, покашливали, но Павел, застыв, все таращился на покойницу. Кончик носа крючковатый, щеки ввалились, протянув за собой борозды морщин. Под белым платком – такие Ася никогда не носила – и волосы были совсем белые.
– Рабу божию Анастасию! – донеслось сбоку.
Анастасию?
Выходит, Ася не сгорела, не она! Павел едва не прокричал это, как вдруг вид молодых рук, скрещенных на груди, – тех, что вытянули его из каюты на «Николае», – пригвоздил Павла к месту. Голову сдавило знакомой болью.
Маша поворачивает его, ведет в сторону, подальше от гроба и разинувшей рот могилы, в плечо что-то больно ударяется. Это Семен: лицо серое, губы от ярости собраны в узел, он хватает покойницу за руку, едва не поднимая из гроба. По взгляду владыки два солдата подходят к Семену, пытаются оттеснить его в сторону.
– Да отвалите вы, – Семен держится за край домовины. – Ты, это, прости меня. Ася? Слышишь? Прости как-нибудь. Я сделаю, как надо. Сделаю.
Солдаты разгибают пальцы Семена по одному. Чиркают по обивке ногти. Всхлипывает грязь под сапогами. Мелькает за соснами вязаная серая кофта.
Бам-бам. Бам-бам-бам-бам, – застучала по крышке гроба земля. Желтые и красные дождевики отходили прочь,
