другу небылицы, обсуждали мужей и свекровей, шептались и о врачах – эта хорошая, а та злая ведьма.
Свобода наступала после шести, когда расходились врачи и на посту оставалась дежурная сестра. Среди сестер тоже были хорошие и не очень. Первые иногда присоединялись к больным, вместе пили чай и сплетничали. Особо болтливые рассказывали истории о пациентах, смешные и трагические, на трагических девочки плакали. Плохие медсестры ровно в девять разгоняли больных по палатам. Дни уже не тянулись, как старый, подсохший клей, но домой хотелось невыносимо. После отбоя Маруся думала об Алеше. Через три недели он придет в пустую квартиру. И объятий не будет, и поцелуев, и поглаживаний по животу, и бесконечных разговоров, и ночного шепота… Конечно, он приедет в Москву – в этом Маруся не сомневалась. Приедет и уедет. Сколько он пробудет здесь и что будет дальше?
Про «дальше» лучше не думать. Слово это она возненавидела. Какое счастье, если Алеша примет волевое решение, чтобы она возвращалась домой.
Где ее дом? Какие отвратительные мысли лезут в голову. Как это где – рядом с мужем, в военном городке на берегу Кольского залива, в семейном общежитии, в квартире на втором этаже, дверь направо. В комнате с видом на бухту Ягельная Губа.
Любимый Мансуровский – это детство, Ася, папа и Юлька, школа – в общем, счастье. Счастье, которое в прошлом.
Она отвечает за свои слова и свои поступки. Родится ребеночек – Маруся машинально погладила живот, – и она уедет в поселок. Через месяц, не раньше, раньше опасно.
Или через полтора, когда малыш немножко окрепнет. А перед Юлькой надо бы извиниться. Сколько раз она перед ней извинялась? Миллион. А Юлька? Тысячу раз обижала Марусю и ни разу не извинилась. Маруся всхлипнула от обиды: «Ну и черт с ней. Тоже мне, героиня! Юлька у нас всегда героиня. А в этот раз я извиняться не буду, я беременная, а значит, нежная и ранимая. Нет, не буду, перебьется».
Через две недели, как ни носила себя Маруся, словно хрустальную вазу, у нее появились неприятные ощущения, и перепуганная Ася вызвала по телефону такси. Испуганный профессор просил сердечные капли. Ася отсчитывала капли, и Маруся видела, как дрожали ее руки. Папа тер левую половину груди и тихо постанывал. Ася позвонила еще и в «Скорую».
Первым пришло такси, и Маруся решила ехать одна.
– Доеду, – заявила она перепуганной Асе, – спокойно доеду, я не маленькая!
Ася возражала и пыталась дозвониться до Юли, но той не было дома.
Наконец приехала «Скорая», и в дверь ввалились два здоровенных мужика, врач и фельдшер. В квартире запахло табаком и носками.
Поморщившись, Маруся взяла сумку со сменой белья и тихо вышла на лестницу. «Главное – папа, – думала она, гладя себя по напрягшемуся, твердому животу, – а я как-нибудь доеду».
На следующий день Мария Родионова родила девочку. Ах, какая же прелесть была эта малышка! Девочкой восторгались врачи и медсестры, санитарки и пациентки. «Значит, мне не кажется, что моя дочка красавица, – разглядывая, затаив дыхание, дочку, размышляла Маруся. – Она и вправду красавица. Нежные золотистые завитки, темные, словно нарисованные, бровки, прямой носик, ярко-красные, словно малинки, губки и огромные фиалковые глаза. А какой осмысленный взгляд!»
Через пять дней Марусю и девочку выписывали.
В предбаннике родильного отделения стояла встревоженная, бледная как полотно Ася и красивая, как с картинки, Юля, новоявленная тетка. Красный пиджак с золотыми пуговицами, белые брюки, распущенные блестящие волосы, горящие черные глаза.
– Мужчин нет? – удивилась нянечка, выносившая девочку.
Мужчин не наблюдалось, и, опередив Марусю и Асю, тетушка Юля схватила малышку. Три женщины любовались ребенком, три счастливые женщины.
– Добро пожаловать! – улыбнулась сквозь слезы Ася. – В нашем полку прибавление! В нашем женском полку.
Александр Евгеньевич поднялся, оделся, сел на кровать, прислушиваясь к звукам за дверью. «Внучечка, – думал он, – моя первая внучечка. Катюша, ты меня слышишь? Наша внучка, Катюша! И снова девица! – улыбнулся он. – Ну и хорошо, я привык к девочкам!»
Услышав звук открываемой двери, профессор заторопился в прихожую.
Дверь отворилась, на пороге, держа в руках аккуратный розовый сверток, стояла его старшая дочь, а рядом обеспокоенная жена и бледная, исхудавшая младшая.
– Тихо, – шепнула она, – спит!
Малышку положили на диван, и Ася осторожно развернула розовое шелковое одеяльце. Вся семья склонилась над девочкой.
– Красотка, – заявила тетка, – нет, я серьезно. Вы только посмотрите!
Счастливый растроганный дед подхватил:
– Еще бы! У нас в семье все красавицы! – И, наклонившись над внучкой, заговорил: – Катюша, Катечка! Котеночек наш!
– Папа, – отозвалась Маруся, – она не Катя. Она Тамара. Томочка.
Растерянный профессор обернулся на младшую дочь.
– Та-ма-ра? – переспросил он. – Как это – Тамара?
В комнате воцарилось молчание.
– Саша! – умоляюще сказала Ася.
Но муж ее прервал:
– Подожди! Маруся, какая Тамара? Как вообще такое возможно?
В этот момент ребенок захныкал, и женщины засуетились – кинулись проверять наверняка описанные пеленки, наперебой обсуждать, что надо дать грудь ну и дальше по пунктам. Все, что объяснили в роддоме. Сначала все по бумажке – опытных здесь на наблюдалось, первый грудной младенец в семье. Маруся села в кресло и приложила дочку к груди.
Ася заохала, что сперва надо бы покормить ее. Юля ушла на кухню разговаривать по телефону, и оттуда были слышны ее командные нотки. Ася суетливо и бестолково раскладывала вещи, расправляла белье в детской кроватке, грела обед. Юля курила на балконе. А Маруся, похожая на кормящую Мадонну и заодно на всех кормящих матерей земли, любовалась своим ребенком. На ее лице были тревога, забота и огромное, ни с чем не сравнимое материнское счастье.
В углу в кресле сидел Александр Евгеньевич, счастливейший дед. Растерянный, обескураженный и всеми позабытый. Но кто на него обращал внимание? Теперь точно не он был главным действующим лицом.
Объяснились назавтра – в день приезда все было суетно, непонятно, бестолково. Правда, назавтра все было так же, да еще бессонная ночь, но днем, спасибо Асе, Маруся урвала два часа сна и немного пришла в себя.
– Тамара – так зовут Лешину маму, – монотонно повторяла она. – И ты, папа, меня должен понять! Я и так, пап… сбежала. Леша вернется, а нас нет. Я вообще не понимаю, как смотреть ему в глаза. А вдруг он нас бросит?
– Ну да, – усмехнулся профессор, – поэтому ты бросаешь ему затравку. Тамара, в честь его матери! Как тебе такое пришло в голову, Маруся? Как? Назвать дочь в честь плохо знакомого человека, пренебрегая памятью собственной матери?
Маруся вяло оправдывалась:
– Да, чтобы Лешке было приятно. Да, если хочешь, затравку. Да, я чувствую свою вину, и ты должен войти в мое положение. И
