он ушел, Суров спросил:
– Ты чего так долго ехала?
Аня хотела ему рассказать. Только не знала, как приступить. Начать с Русского дома, казино, Бранкова моста, Драганы? Может, с Чехова и Книппер? Или с того, как глупо она вышла замуж? И какая большая начиналась в Москве зима…
Ей вдруг показалось, что всё это – шум, суета, помехи. Наконец они там, где должны быть. Имей она стену фотографий, как та соседка-старуха, – оставила бы лишь один снимок. Они. Сейчас. Здесь.
Из-за старых газет на окнах свет лился охряный, блеклый, словно они прожили тут, прорастая друг в друга, много лет. Вытянувшись на цыпочках, спрятала нос у Сурова на ключице. Шрам был горячий, а винт, вросший в кость, на ощупь как кнопочка. Суров рассказывал, что надо было еще года три назад сделать операцию, вынуть вспомогательную пластину, – но тогда дочка родилась. Теперь поздно. Пластина вросла в кость, опуталась тканями. Вытащишь сердцевину этого всего на свет – порушишь плоть. Ане стало так жалко этой ключицы, всего Сурова: сутулого, молчаливого, взлохмаченного, светлого… Шмыгая носом, прошептала рыбине-шраму:
– Люблю тебя.
– И я тебя.
Заколка, державшая волосы, щелкнула, куда-то укатилась. Суров гладил Аню по макушке, запутывался пальцами в прядях, начинал снова.
Аня не могла успокоиться; наревела на футболку Сурова сырое теплое пятно.
После тяжкого, ступенчатого вздоха наступила тишина. Внутри. Вокруг.
– Ладно, пойдем все-таки тебя покормим, – сказал Суров.
Высокий холм Земуна, где они поселились, назывался Гардош.
Пройдя мимо кладбища – под каждым надгробием покоятся парами, семьями, кое-где могилы отмечены мечеобразными воинственными крестами, – добрались до башни. Кирпичная с белой окантовкой, купол с острым шпилем, две круглые башенки посередине. Она когда-то была сторожевой, и по сей день внутри лишь лестница вилась вдоль побеленных стен.
На смотровой площадке, где они стояли только вдвоем, обнимаясь на ветру, кирпич был не то наспех выкрашен, не то покрыт лаком. Начерканные надписи затерлись, но всё еще можно было прочесть заплюсованные имена в сердечках, подростковые каракули «Петар и Михаjло» острым краем ключа, даты, где месяц обозначался римскими цифрами (23-VI-1937), чей-то телефонный номер, начинающийся с 062…
Внизу, под башней, на террасе крошечного паба сидели туристы; дальше открывался вид далеко за реку. Взгляд летел над черепичными крышами, на секунду цепляясь за кресты и зеленоватые купола церквей, по глади Дуная, словно отвердевшей, еще не тронутой судоходством, к синим холмам и Старому городу. Ане казалось, что вон то пятнышко – освободитель, бронзовый воин, венчающий Калемегдан.
– Город притих, – сказал Суров.
Действительно, самолеты, жужжавшие, пока Аня ехала, там и тут, теперь не летали. Даже высоко в небе, там, где сновали европейские лайнеры, не было полос.
Может, и впрямь разобрались наверху.
Спустившись в паб, они запивали глазунью с колбасками сладковатым валёвским пивом, потом тянули кофе и ракию из длинноногих рюмок. Официант, совсем мальчишка, из-за высокого роста и чернявости приняв Сурова за серба, извинялся, что нет правильных стопок. Ане было сливово-терпко-сладко. Тепло. Она со смехом рассказывала, как дважды выиграла в казино, ставя «на Чехова».
Потом они сдирали с окон старые газеты, пытаясь разобрать выжженную солнцем бледную сербскую кириллицу. Суров что-то кашеварил на кухне, соединенной с гостиной, хлопал дверцами шкафчиков, оглядывался на Аню, подтрунивал. Она всё разглаживала обрывки газет, разбирала заголовки над зеленоватыми от времени фотографиями: на одной темноволосая Елизавета II чокалась с Броз Тито, солидным, толстым, в орденах и лентах. Аня позвала Сурова: разобрали в тексте про лягушек («жабе»), которых Тито велел выловить вокруг резиденции королевы, и «1972 год».
– Расцвет Югославии, – хмыкнул Суров.
– Они шампанское пьют. Видишь, бокалы-креманки? – Аня приложила к себе его руку. – Сделаны по форме груди чьей-то любовницы.
На кухне что-то шипело, убегало… Им было не до еды, не до печки, даже не до королевы.
Вечером Аня наспех вывела Ялту и теперь чистила картошку на пюре.
Позвонила Мара. То ли злая, то ли расстроенная: ей завтра же нужны рубли, и они договаривались, и она надеется на Аню. Не зная, как выкрутиться, Аня сказала, что временно не работает, приболела, и потому без рублей в этом месяце.
– Руслан говорит, ты из дома не выходишь, вся в писанине.
– Ну, не совсем так.
– Хотела одну релокантку с тобой познакомить, думала, ты ей Белград покажешь. Наверное, уже всё обошла с путеводителем. А Руслан встрял. Некогда тебе, говорит.
Аня промолчала.
– Типа только собаку успеваешь днем выгулять.
– Ты и про собаку знаешь.
– Он по всему офису бегал, спрашивал, где ветеринарка. Говорит, чтоб знать, куда обращаться, если что с этим песелем. Может, кому другому продаешь рубли?
– Нет! – усмехнулась, но внутри было гадко.
– Я курс могу лучше дать, мне срочно. Мама, ты же знаешь.
– Извини, у меня ужин горит.
– Спрошу у Руслана.
Прежде чем Аня успела что-то сказать, Мара отключилась.
В феврале под окном зацвела вишня.
В квартире всегда было прохладно, холоднее, чем на улице. Солнце, путаясь в голых ветках, по утрам сюда не добиралось, а после обеда лишь отражалось в стеклах суда. Как гигантский кривой экран, суд показывал Ане небо, птиц, коралловые следы далеких самолетов, закат, звёзды. Однажды ночью она смотрела на луну. Словно отхваченная тупым ножом четвертинка лимона, она кривилась на стыках стекол.
В Москве зимой не бывает таких желтых лун.
В Ялте она бы не встретила Сурова.
Вишня, пригретая солнцем, выпустила лепестки, потом придет черед листьев и бледной завязи, салатовой, розоватой с бочка́, с ней дерево простоит до июня, до ягод. А пока – только белые цветы на кривых ветвях, еще недавно голых, жутко царапавших ночное окно, качавших странные тени.
Аня открыла створу, притянула к себе ветку с тремя пятилистниками. Запахло свежим, весенним. Вспомнила, как вчера у них с Суровым под окном свистел соловей.
– Ялту свою застудишь, – Руслан с двумя рубашками стоял в двери гостиной. – Какую надеть?
Собака, не любившая Руслана, забурчала, поплелась на кухню. Сколько он уже тут? Не болтала ли Аня вслух? Сегодня они собираются в театр, главный театр страны, «Народно позориште». Корпоративный поход для сплочения команды. После того как Руслан разгреб тот аврал, ему выделили бюджет «раскрутиться». В офисе появились менеджеры-сербы, вернулись почти все водители, да еще каждый норовил пристроить брата, тестя, зятя, свата и кума. Руслан жаловался – а сам был горд, что нашел подход к команде. Что его так любят.
– Ну, вот, найму я их, а потом начнется: то Прощены дан, то Пасха, то слава.
