кои веки говорила правду и подкрепление уже в пути, что ж, пусть забирают меня. Я растягиваюсь на спине на мерзлой траве и смотрю на луну.
Постепенно перестает казаться, будто в моей груди назревает кавалерийская атака, и по мере того как паника ослабевает, вновь всплывает мысль, которую я так отчаянно под ней хоронил. Фраза, невинно мелькнувшая в блокноте Белого Кролика.
Объект требует постоянного наблюдения.
После нескольких безуспешных попыток опереться на куст, чтобы принять вертикальное положение, я решаю просто перекатиться через него. Оказавшись на тротуаре, я вскакиваю на ноги, весь в крови и шипах, но не останавливаюсь, чтобы вытащить их.
Наконец-то я знаю, где находится Бел. И я знаю, что у нее на уме.
…постоянного наблюдения в различных ситуациях…
Ана Блэк не единственная наблюдала за мной.
Шатаясь, я перехожу на бег.
Мама обвела напоследок взглядом развороченную мной кухню. Она нахмурилась, наклонилась и подняла с пола, из-под завалов яичной скорлупы, мучной пыли и битого стекла, фотографию в рамке. Мама протерла рамку и поставила на холодильник, где та всегда стояла. Она одарила меня ласковой улыбкой. «Мы справимся, — говорила эта улыбка. — Я верю в тебя». Затем мама скрылась за дверью.
Несколько секунд я так и стоял, опершись на метлу, дрожа и чувствуя боль, оставшуюся после схлынувшего адреналина. Я уставился на фотографию. Это был черно-белый снимок Франклина Делано Рузвельта в момент произнесения второй инаугурационной речи. Под самим снимком была напечатана самая известная сентенция из этой речи:
«Нам нечего бояться, кроме самого страха».
Мама всегда говорила, что эта цитата ее вдохновляет.
Когда воспоминание гаснет, я слышу голос Аны Блэк, зачитывающей слова из записной книжки с описанием моей жизни. «Что касается порождения самого страха…»
Я тру глаза и подношу палец…
…к дверному звонку, но что-то меня останавливает. В передних комнатах не горит свет. Учитывая поздний час, в этом нет ничего удивительного, и все же…
Я присаживаюсь на корточки рядом с обнесенной кирпичом клумбой. Почва еще влажная от дождя, и я чую густой суглинистый запах, когда переворачиваю четвертый кирпич. Мне становится немного легче дышать. Многое могло измениться за три без малого года, но ключ, утопленный в земле, все еще тут. Червяк, прячась от меня, зарывается в землю. «Везучий засранец», — думаю я. Потому что в это время голос, который я никогда не умел заставить молчать, нашептывает мне: «Что, если я впаду в ступор? Если я запаникую и нас обоих убьют?»
Страх наслаивается на страх поверх страха, словно океанская волна вздымается надо мной, готовая обрушиться. У меня нет другого выбора, кроме как идти в ее тени.
Просто иди.
Я вхожу, стараясь не шуметь, но ключ в замке щелкает громко, словно ломается кость. Я делаю паузу, пока глаза привыкают к темноте. У двери стоит полукруглый столик. На нем — открытый пластмассовый контейнер со связкой ключей внутри. Еще одна связка лежит рядом с контейнером, на деревянной столешнице. В остальном же прихожая совершенно пуста — стены, потолок и ковер. Никаких фотографий. Я проскальзываю в дверь справа и оказываюсь на кухне.
На кухонном столе выстроен танковый батальон продуктовых контейнеров, в общей сложности четырнадцать штук. Под надписями шрифтом Брайля я могу разглядеть надписи маркером, старые надписи, которые успели стать бесполезными, пока болезнь все сильнее и сильнее подъедала его сетчатку: СОЛЬ, БАЗИЛИК, КУРКУМА. Доктор А любит готовить. Бутылки с маслом и уксусом стоят вдоль стены, их расположение отмечено каплями высохшего клея на плитках, а к горлышкам прикручены спиртовые датчики. Полностью укомплектованный набор столовых приборов стоит на виду. Я представляю, как профессор передвигается на ощупь и по памяти, тщательно убирая за собой, чтобы в следующий раз все оказалось там, где нужно. Всему свое место, и все на своих местах.
Разделочный нож, которого не хватает в причудливой японской подставке для ножей, почти вопит о своем отсутствии.
За кухней находится гостиная. Мебель жмется к стенам. Кабели закреплены. На каждом столе по нескольку пластиковых контейнеров, заполненных всякой всячиной, от аккуратно разложенной по номиналу мелочи до пультов дистанционного управления. Бросается в глаза, что книги в шкафу у задней стены рассованы беспорядочно, норовя выпасть и рассыпаться, как карточный домик. Возможно, это связано с тем, что доктору А читает Дин. Надеюсь, что так.
Я выхожу в коридор. Парадная дверь манит, вставленное стекло позолочено светом уличного фонаря. Я могу просто уйти. Но зияющая щель в подставке для ножей не дает этого сделать. Я поворачиваюсь и поднимаюсь по лестнице. В любом другом доме то, что я вижу на верхней ступеньке, могло бы оказаться чем угодно: кипой одежды или сумок, сваленных бесформенной грудой, так что мои глаза обманываются и видят колени, локти, позвоночник. Но только не здесь, где все содержится в фанатичном, необходимом порядке. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься наутек.
И только подобравшись ближе, я узнаю его, и у меня перехватывает дыхание от облегчения, смешанного со стыдом. Это не Доктор А, это Дин. Я кладу пальцы ему на шею. Кожа теплая, но в течение мучительной доли секунды я не чувствую пульса. А потом, слава богу, вот они, сильные, здоровые пятьдесят два удара в минуту.
— Дин? — Голос доктора А сдавленный, дрожащий. — Пожалуйста, Дин, ответь мне.
Он доносится из комнаты справа от меня. Я встаю, кладу подушечки пальцев на дверь и толкаю ее.
В спальне чисто, как и во всем доме, за исключением двух моментов: простыни, смятые и взбитые, как арктический ландшафт из окна самолета, и доктор А. Он полулежит в дальнем углу, его пижамная рубашка спереди почернела от крови, накапавшей вроде бы из сломанного носа. У него вся борода в ней запачкалась. Его руки беспомощно сжимаются и разжимаются в кулаки, из порезов на ладонях, которыми он заслоняется от незримого для него, одетого в черное нападающего, течет кровь. Я наблюдаю, как он в отчаянии пытается выползти из своего угла, крича:
— Дин! — Но Бел толкает его рукой в перчатке и держит за грудки.
В другой руке у нее нож.
— С Дином все будет в порядке, доктор А, — тихо говорю я. Бел поворачивается ко мне, но ничего не говорит. — Она пришла сюда не за ним.
— Питер? — восклицает доктор А. — Питер,
